Семейный архив

У нас в Алма-Ате выгнали из институтов и университета нескольких преподавателей-евреев. У меня в типографии рассыпали уже готовый набор повести «Лгунья» — той самой, о замысле которой я рассказывал Галичу и над которой затем работал три года.

После того, как набор был рассыпан, мой редактор Алтыншаш Джаганова, молоденькая, умненькая, все понимающая и к тому же довольно самоуверенная, как это водится у обаятельно-красивых женщин, добилась приема в ЦК КПК, у ведающего идеологией зав. отделом. В кабинете, где происходил наш разговор, позади письменного стола зава я увидел на высокой подставке бюстик Сократа, вероятно, подаренный кем-то из скульпторов... Беседа наша быстро превратилась в спор — о школе, о культе личности, о свободе мнений, о литературе... Сократ не помог, о повести было сказано, что она антисоветская по духу и льет воду на мельницу наших идейных противников... «Лгунья» дожидалась выхода в издательстве до первых веяний так называемой «перестройки» — до 1984 года...

В Алма-Ате шли обыски, собиравшие у себя самиздат жгли рукописи, рвали пленки с записями песен Александра Аркадьевича. У моего приятеля Александра Жовтиса при обыске нашли магнитофонные пленки Галича. Жовтиса «убрали» из университета, но пленки... Прямая антисоветчина... (Позже Жовтис напишет о себе: «Среди баранов и овечек и «пролетариев всех стран» — я был баран-антисоветчик, а значит — не вполне баран...»). Что было делать?.. Аня поехала в Москву, чтобы встретиться с Галичем, обсудить, так сказать, ситуацию... За Галичем следили, телефон круглосуточно прослушивался, он предложил встретиться около Зубовской площади. Прогуливаясь, он расспрашивал о наших алмаатинских делах, угрюмо вздыхал, объясняя, что ничем не может помочь... В Одессе собирательница его песен, женщина, получила немалый срок...

Он проводил Аню до Охотного ряда, в метро на него оглядывались — он был, как обычно, красив, элегантен, вел себя свободно, раскованно, хотя это, вероятно, стоило ему значительных усилий... Прощаясь, он поцеловал Ане руку... Но, выйдя из вагона, она почувствовала, что кто-то следует за нею по пятам... Она переменила несколько поездов, пересаживалась с одной линии на другую, прежде чем удостоверилась, что от нее отстали...

Я совершенно согласен с теми, кто считает принятие христианства, да еще во время гонений, испытываемых еврейством, отступничеством, изменой... Но стоит ли осуждать Галича, крестившегося в те годы? «Истинный талант не может существовать без веры в Бога...» — эти слова Шухова запомнились мне навсегда. Мог ли Галич соблюдать кошер, носить ермолку, отпустить пейсы, молиться пять раз на день и выполнять многочисленные правила и обряды, требующиеся традициями иудаизма?.. Среди выдающихся еврейских умов и дарований мало ортодоксов, много атеистов. И когда речь идет о достоинстве народа, его достижениях, вкладе в мировую культуру, никто не обращает внимания на веру, имеет значение лишь, как говорили в Союзе, «пятый пункт»... (Замечу, что он прежде всего интересовал гитлеровцев). Что же до Галича... Ему принадлежит и «Тум-балалайка», и «Поезд», и множество песен, в которых с непревзойденным сарказмом и гневом говорится об антисемитах, и поистине гениальный «Кадиш», от которого чуть ли не полвека заходится сердце, на глазах выступают слезы и сами собой сжимаются кулаки...

Нет, он не хотел уезжать, но его выжили... Выжили...

Как же странно мне было, мой отчий дом,

Когда Некто с пустым лицом

Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том

Я не сыном был, а жильцом...

Галич сделался эмигрантом в 1974 году. Родившись в 1918-м году, он прожил в России 56 лет — по сути, всю жизнь... Париж, Париж... Я видел кинопленку: Галич в Париже. У него было скучное, потерянное лицо, в руках — гитара, перед ним — пустые скамьи на открытом парижском воздухе, несколько фигур — таких же скучающих, как сам Галич...

Что ж, это показалось мне вполне естественным. Он существовал прежде в той системе координат, где были ГУЛАГ, ЦК, КГБ, секретари обкомов, горкомов, райкомов, и если облака плыли по небу, то в сторону Абакана или Магадана, а про тум-балалайку пелось только для «избранной» аудитории, где не было стукачей и сексотов... Там, в этой системе координат, он был нужен, он был необходим, как глоток чистого воздуха — глоток свободы — после душной, наполненной вонью комнаты... А что — Париж?.. Кому он здесь нужен?..

Здесь...

А там?..

Он пел о России, об Отчизне своих отцов и дедов, пел о своей Родине:

Не зови вызволять тебя из огня,

Не зови разделить беду,

Не зови меня!

Не зови меня!

Не зови —

Я и так приду!

Его не позвали.

Он был не нужен — ни здесь, ни там.