Семейщина

— Слушайте дальше, — успокоил толпу Мартьян. — Вторым проходит от крестьянского меньшинства Дементей Иваныч Леонов. Ему дадено восемьсот тридцать один голос. Богатеи наши тоже не спали, выходит!

Выборщики зашумели, как вода на мельнице.

— Постойте! Есть еще две фамилии… Хотя селению нашему надо только двух, я должен объявить все досконально… Пятнадцать голосов подано за Петруху Федосеевича… Мало! — встретив насупленный взгляд Покали, откровенно хохотнул Мартьян.

Покаля не ожидал такого всенародного скандала. Он вовсе не рассчитывал и не добивался избрания, — не так было договорено, — кому же взбрело в башку позорить его? Он задом отодвинулся в спасительную темень.

— И последний… уважаемый наш уставщик Ипат Ипатыч, — продолжал Мартьян со значительно-торжественным видом. — За него даден всего-навсего один голос. Вот он, — Мартьян подхватил вытянутыми пальцами со стола одикокий листок.

У крыльца в темноте грохнули смехом. Старики зашумели:

— Изгальство!

Тот же бойкий задорный голос выкрикнул: — Вот-та удружил так удружил!

Кто-то, давясь хохотом, высказал не весьма лестную для уставщика догадку:

— Должно, пересмешник не хуже Мартьяна!

Ипат Ипатыч кашлянул и строгим глухим баском перекрыл дерзкие выкрики:

— Знамо изгальство… над верой! Богоотступник, смеха антихристова ради… Никогда я в светские дела не вступался, на безбожные съезды не езживал и не сбираюсь!

Опираясь на палку, ни на кого не глядя, уставщик отделился от толпы и величаво зашагал по улице.

Дементей Иваныч стоял, раскрывши рот. Он все еще не мог прийти в себя от изумления.

— Оказия — что такое!.. В Читу, в собрание ехать… кто бы то удумал?.. А я-то ничего не чухал, с избой новой замыкался…

Нежданное избрание приятно щекотало его самолюбие, но как же избу, не обладив, бросить, как без обещанной людям, гульбы на святой?

Он не знал, что уж и делать и что отвечать мужикам, обступившим, и поздравляющим его. Астаха Кравцов так и вился вьюном вкруг него, захлебывался:

— Я ж говорил, что надо Дементея Иваныча!.. Я ж говорил!.. — Я первый… Как, значит, бывалый мужик, хоть где не струхнет, за наше дело постоит…

4

Пасха пришла в ослепляющем сверканье высокого вешнего солнца, голубели небеса, — резче обозначились синие грани затугнуйских хребтов. В вышине весело кричали ранние косяки перелетной дичи, в полях и на гумнах закурлыкала, засвистела разная птичья мелкота, ожившая, упоенно приветствующая наступление тепла. В полях по утрам курились ползучие туманы, и Тугнуй, все еще песочно-желтый и буро-грязный на буграх и склонах сопок, медленно, точно нехотя, менял-окраску: бурые сплошняки жухлой мычки местами начинали розоветь.

Строгую тишину поста разом вспугнули заливистые трезвоны, — день-деньской потешались на колокольне Ипатовы молодые пономарята. Будто улещенные веселым дилиньканьем колоколов, утихомирились хиусы, — нет-нет да и потянет с другой стороны степи ласковым теплым ветерком. Мрачные темные краски одежд враз исчезли в глубоких сундуках, и за ворота высыпали оранжевые нанбуки сарафанов, зелень атласов, яркое и пестрое многоцветье кичек, — всеми цветами радуги зацвели преображенные улицы.

Постом никого не было видать на улице, кроме сорванцов-ребятишек, — теперь цветники нарядных баб усеяли завалинки. На площади y общественных амбаров и на взлобке за Краснояром кучковались шумные гулянки парней и девок. На припеке взлобка выбивалась первая робкая зелень; она точно манила к себе молодежь, здесь было людно, весело, тренькали балалайки. По улицам деревни взад-вперед шли подвыпившие раскачивающиеся пары, целые семьи, возвращающиеся из гостей; стучали колесами телеги, гремели шарабаны, к задкам свешивались запрокинутые донельзя головы, из кучи переплетенных тел взмахивали платками, руками, ревели буйные песни. Многоголосый гомон стоял над деревней.

Опять, как в старые годы, устроили карусель и качели у амбаров, опять бегали взапуски на быстролетных конях: кто кого перегонит. А уж что самогону, кяхтинской ханы, — в речку соберешь ли, столько было выпито. Самогон никольцам не занимать, сами курят, благо пшеничка не переводится…

В самом конце святой и пьяной недели на деревню — как снег на голову — заявился Дементей Иваныч. Из Петровского завода его довез попутный хонхолоец, и к новому дому в Деревушке он подъехал обложенный читинскими подарками: свертками, кулями, банками.

— Заезжай чаевать, — сказал он хонхолойцу, — заезжай во двор завсяко-просто.

Хонхолоец в знак согласия кивнул головою.

Во дворе, у крыльца, Дементей Иваныч молодо спрыгнул с воза. Распахнутая его шуба, порозовевший потный лоб, торопливость выдавали его радостное нетерпение, как бы говорили: «Успел-таки! Хоть последний денек пасхи, да захватил!»

Из избы первыми выбежали навстречу внуки:

— Дедка приехал! Дементей Иваныч крикнул им:

— Живее таскайте гостинцы в избу!

Кое-что прихватив с собою, Дементей Иваныч повел хонхолойца в избу…

— Не изба — загляденье! — мимоходом похвастал он. Семья обедала. Павловна в радости заметалась от стола к печи.