Семейщина

Гости увидали на раздвинутом столе такое изобилие четвертных зеленых бутылей, такое разнообразие кушаний, приготовленных заранее, что многие ахнули, заулыбались:

— У тебя, Спиря, как на свадьбе!

— Наготовлено на целый полк!

Корней Косорукий даже рот открыл от изумления, глаза вытаращил, — часто ли в жизни приходилось видеть ему такое богатво; у людей разве когда случалось, — не у себя. Все было готово, обо всем позаботились любезные хозяева, не меньше того — пастырь Ипат Ипатыч через Астаху и Покалю. Крепкий, широкий стол, казалось, едва выдерживал обилие еды и самогона, — вот-вот закряхтит и осядет. Казалось, он приглашал гостей поскорее накинуться на все эти яства, разгрузить его, освободить от тяжелой ноши, дать вздохнуть, расправить плечи. И гости не заставили долго себя упрашивать, они и впрямь накинулись на хмельное зелье, на бараньи куски, на соленья и печенья, — задребезжало, зазвенело стекло, захрустели мослаки, пчелиным роем повис над столом шум сплошного многоголосого говора — и пошла потеха далеко за полночь.

Партизаны пили и ели, вспоминали минувшие боевые дни, беседа крутилась вокруг того, чего не вычеркнешь из памяти, ни в жизнь не забудешь, за что многие расплатились собственной кровью. Сперва тихо и славно так, но чем пьянее, тем громче, голосистее, брызгая слюнями в лицо соседям, споря, стараясь перекричать друг друга. Одно слово — пьяная потеха!

Спирька, хлебосольный хозяин, не один раз пытался вставить нужное слово, повернуть беседу в другое русло, — ничего не получалось. Его забивали другие, более мощные голоса. Партизаны скорее склонны были слушать не хозяина, а Мартьяна Яковлевича, Анохина зятька, который потешно корчил рябоватые свои щеки и, покусывая бороду, рассказывал смешные вещи, веселые партизанские похождения, раскатывался дробным хохотком, — пересмешник, каким был, таким и остался. Ему вторили густым, долгим хохотом.

Спирька тянулся через стол к Корнею Косорукому, — не повернет ли хоть этот разговор на школу. Но опьяневший Корней тыкался носом в стоящую перед ним сковородку, лил счастливые слезы:

— Спиридон Арефьич… Спиридон Арефьич! Спасибо за честь, спомнил Корнея-партизана… Не забыл Корнея… Спасибо за великую честь!.. Кто, оно это самое дело, кто раньше, при царях, был Корней? Никто, не человек — скотина. Весь век по строкам шлялся, чужие полосы мерил, из строков не вылазил… А наша-то власть… оно это самое дело: дал мне товарищ командир, когда каппельца кончали и по домам шли, дал мне товарищ командир конишку, сказал: «Вот тебе! Паши, Корней, живи, Корней!»

Спирька морщился: он уж не впервой слышал эту восторженную повесть бывшего батрака. Ну, кому ж не известно, что Косорукий был вековечный работник на справных мужиков, — из срока, из найма, от Егория до петровок и от Ильи до покрова и впрямь не вылазил? И кому это не известно, что подарил ему партизанский командир на прощанье доброго коня, и обзавелся Корней собственной пашней, и женился на горемычной вдовухе, которую никто бы за себя не взял, и стал отцом пятерых чужих черномазых голопузых парнишек?

— Парни-то у тебя уж ладные, — упорно тащил его Спирька к своей заботе. — Поди, в школу, учителю, сдал?

Случайно или как, Корней уловил наконец, о чем его спрашивают:

— Ладные… не махонькие, помогать на пашне нынче будут. Пошто ж не ладные!.. Они, это самое дело…

— А в школу, говорю, сдал? — повторил Спирька, едва увидал, что Косорукий снова теряет нить начатого разговора.

— В школу? Да, и в школу… Приходит к нам учитель с Егором, а я ему: «Обучи, говорю, вот Исаку да Саньку грамоте, пущай, говорю, учеными будут». — «С нашим удовольствием, отвечает, почему не выучить?.. Вы, говорит, товарищ, сразу видно, сознательный, не как другие прочие». — «Партизан, кровь свою проливал, отвечаю, да еще бы не сознательный…» — Корней готов был выхваляться до утра.

— Значит, сдал, не побоялся? — перебил Спирька,

— Гы, — смешливо гмыхнул Косорукий. — Чо ж пужаться-то! Вот выучатся, меня пужаться станут… с моей темноты… Гы-ы!

— А школу ежели рубить заставят, лес возить? — не отставал Спирька.

— Беду какую нашел, — и повезем. Нам што!

— А ежели коня последнего заберут?

— Это зачем же заберут? — выпучил глаза Корней.

— А лес возить… для школы.

— Што с того! Не насовсем же… Да я не дам в чужие-то руки, сам на Косоту поеду.

— А недосуг как?

— Найдем время!

— На одном-то коне не шибко… Разорвешься?

— И разорвусь!.. Никто, это самое дело, партизану разорваться не даст. А потом… я для ученья и разорваться могу!

Корней поднял голову, осовелыми глазами глядел на хозяина с видом победителя. Спирька поджался весь: «Этого не проймешь!»

В дальнем конце стола вспыхнула ссора, зазвенели расколотые чашки, кто-то уже заносил руку наотмашь для удара, у Мартьяна Яковлевича неизвестно чьими цепкими пальцами и когда была располосована рубаха, — от ворота до пупа в рваную щель белела Мартьянова грудь. Вмиг поднялась кутерьма. Пистя ловко подхватила с ожившего стола качнувшуюся лампу.

Будто ополоумев, Спирька бросился в свалку.

— Учителя бить! Пошли би-и-ить! — заорал он.