Семейщина

— Это бы ладно, — пускался в рассуждения Аноха Кондратьич, — это бы ладно… Какая польза дым исть? Настоящей пищи не хватает нам, што ли? Всю середку поди сожгло.

— Так и сожгло… Из-за того и бросил, — поддакивал Епиха. Сам того не замечая, Аноха Кондратьич постепенно приучал себя к мысли о том, что быть Епишке его зятем, и такие разговоры сближали их.

Встретив его через несколько дней после праздника, старик обычно спрашивал:

— Ну как, Епиха, не тянет?

— Нет-нет, какое там! И вспоминать тошно! — заверял Епиха.

— А ровно от тебя сызнова зельем шибает? — с сомнением крутил головою Аноха Кондратьич.

— Это из меня остатний дух выходит…

— Какую беду в тебе этой пакости скопилось, хэка, паря! Епиха долго смеялся вслед ковыляющему Кондратьичу и, вытащив кисет, завертывал очередную цигарку.

Наезжая в Завод, на базар, замечали никольцы большие перемены. Похлеще стали бегать поезда на восток и на запад, вокруг старого завода, у прокопченной домны, у пруда с его ревливой плотиной, закипал шум и грохот, — там что-то собирались строить. Десятилетиями возили на завод руду петроване таратайками-одноколками, но в том году, когда умер Ленин, побежала из заводского двора в горы, в лощины, к руде стальная лента узкоколейки, по ней взад-вперед стали носиться маленькие паровозики с гружеными платформами, с рабочим народом. На двадцать верст в сопки протянулась эта невиданная змеистая дорожка.

Но то в Заводе, на линии, — рассуждали зажиточные никольцы, — а почему ж по деревням такая скудость пошла? Почему у себя дома нет у крепкого мужика полной уверенности в завтрашнем дне? Орудует на деревне сельсовет, гоняет никольцев председатель Алдоха, не дает им никаких послаблений. Послабления только тем, кто с хозяйством не управляется, для тех придумали какую-то взаимопомощь — крестком, — им и семена и всяческая помога. Захудалые мужики с Корнеем Косоруким во главе у страивают свои отдельные сходки, никого туда больше не пускают.

— Ой, неладное это дело! — покачивали головами богатеи. Но, с другой же стороны, все как будто по-старому: хочешь взять работника — бери, строчники не перевелись еще. Однако и не по-старому: запишись с работником в совете, плати ему по договору, и чуть чего, может он потянуть тебя в суд, и советский закон на его защиту непременно встанет.

— Ой, нечистое тут дело! — повторяли крепыши.

По вечерам секретарь сельсовета Николай Самарин, сидя у себя на завалинке и попыхивая табачным дымком, — бондарь женился на вдовухе Кате, избой обзавелся, — собирает вокруг себя народ, толкует насчет советского закона, норовит как бы кого подкусить, высмеять, — озлобленные уходят от него спорщики вроде начетчика Амоса Власьича. Батрака бондарь непременно возьмет под свою руку, а над уставщиком Ипатом, над богом и ангелами господними насмешку творит…

— Что он в нашей жизни знает?.. Не наш он, чужак… Табакур!

Крепко недолюбливают справные Самарина, недолюбливают и побаиваются: как бы чего такого не выкинул со зла. Но он и не думает злобиться: пыхает себе дымком, посмеивается в рыжую щетку стриженых усов и гуторит-гуторит, будто и впрямь все знает и умнее всех…

И уж поговаривают советчики — Самарин, Епишка, Алдоха, Егор Солодушонок — насчет того, как бы снова школу открыть, а то вот рассуждают о какой-то избе-читальне, и ездят из волости уполномоченные один за другим, — голова кругом идет у никольцев от сходов, от разноречивых толков, ото всех этих дел.

Не один раз вспоминала семейщина за эти годы предсказание о конце советской власти. Как что приключится из ряда вон выходящее, напасть-лихость какая, — так и пошли по деревне разговоры: «Скоро конец им, конец…»

В тот же год смерти Ленина, накануне Ильи, когда колосились в полях хлеба, прошел над деревней великий град, и был с полудня до вечера потоп, и мрак, и смятенье несказанное. В обеденную пору, ярко било с безоблачного неба горячее солнце, — из-за сопок, из-за Майдана, поднялась черная туча, она тянула вперед причудливые щупальца, будто через голову деревни протягивала руки другой, а та, другая, подымалась снизу, с Тугнуя, ширилась навстречу первой… И вот обе они захватили полнеба, закрыли солнце, схлестнулись, обошли вкруг Никольского… И наступила серая темень, и ударил полосою град, застучал о крыши, невесть откуда вырвался ветер, захлопал ставнями. Нe успела побелеть земля от градин, небеса разверзлись потоками хлесткого ливня, и заплясали молнии в разных концах неба, раскалывая сумрак ослепительными вспышками.

— Много ли на полях колосьев останется! — шептали никольцы. — Весь хлеб повалило, одначе.

— Сохрани и помилуй! — крестились бабы.

И когда вдруг глянуло с Тугнуя низкое закатное солнце и снова заголубело над годовою небо, а разорванные клочья страшных туч бахромою повисли на краю горизонта, — никто не поверил сразу, что все уже кончилось… Кинулся народ к речке, а она — мутная, вспухшая, берега затоплены, во многих местах смыты огородные прясла, и по огородам хоть плоты пускай. Речка ревет и несет на своем водяном хребте целые ометы сена, трав, пучки колосьев, оглобли…