Семейщина

Ярилась зима морозами, и того пуще ярились большие и малые городские начальники — нажимистые и крикливые. И ровно не знали они других слов, кроме как — коллективизация, колхоз, артель…

Собрания следовали сплошным потоком. Надсаждаясь, размахивая руками, приезжие понуждали никольцев согнать, в один двор весь скот, сложить вместе плуги, бороны, молотилки, пахать и сеять под одно — на общей земле общими конями. Кое-кто из них угрожал всяческими карами, гнался за процентами, — поглядите, мол, как в других краях быстро возникают колхозы, скоро весь Советский Союз превратится в сплошной колхоз, а вы отстаете, отстаете! Это проистекало от неумения подойти к мужику, найти нужные и убедительные слова, от собственного бессилья, от сознания, что вот где-то рядом обгоняют их, вырываются вперед на десятки процентов… Отсюда и нажим, и спешка, и ненужная горячка.

Будто по сердцу ударило никольцев новое это слово — колхоз. Это было неслыханно: коней и все хозяйство вместе, и паши общую пашню и не будет ни межей, ничего! Это было умопомрачительно, диковинно, это опрокидывало в тартарары исконные устои и представления.

— Вот дождались комунии, — злорадно шипели, справные, — Накликали… доверились, дали весь хлеб выгрести… Теперь — всё подчистую заметут, в одних портках, в степь выгонят, — иди куда хошь!.. Накликали на свою голову!

— Что говорить: съели волки кобылу и оглобли не оставили. И тут уж все зашатались — и середняк и бедняк — и темной тучей, воткнув бороды в колени, недвижно сидели на собраниях, выжидающе молчали. Даже Викул Пахомыч да Корней с Епихой на первых порах растерялись, — на что уж советские мужики.

И спешили из улицы в улицу, словно бы подгоняя друг друга, невероятные слухи-домыслы:

— Всё сообща… и бабы… одно обчее одеяло… разврат несусветный…

— В старину были помещики… Нынче объявились новые, ездить на нашей шее… на них робить…

— Колхоз — разоренье: скоро переменится власть, и кто войдет в колхоз, тех перевешают, перестреляют.

— Вскорости всем коммунистам Страшный суд настанет… тогда и колхозников этих самых сожрут на том свете черти… живьем сожрут.

— Кто поддастся колхозу, тот будет проклят на веки вечные, отдаст свою душу антихристу.

— Колхоз — антихристово главное гнездо… Люди христовой веры не могут туда вступать…

— Не божье то творение — колхозы, но ад человеческий. Их сатана придумал для темного народа…

Шаталась в уме семейщина, и пуще всего колготали бабы, — кому же хочется под общее одеяло лезть, скота, огородины лишаться?

— Не пустим мужиков. Пущай не думают! — ревели бабы. Крепко поработал в эти дни пастырь Ипат Ипатыч. Отринув страх, в проповедях своих он звал народ подняться дружно против колхоза и слова «колхоз» и «антихрист» склонял на все лады. Потрясая бородою, он намекал пастве, что, может, ждет его мученический венец за его правду и бесстрашие и что мир, в случае чего, должен избрать себе пастырем Самоху.

— Я уйду ко господу, приняв мученическую смерть от еретиков, но до конца дней своих не перестану открывать народу глаза! Ежели случится такое… благословляю Самуила…

Старухи падали на колени, плакали, бились головою о гулкий пол.

В эти дни пуще прежнего горели по ночам в Хонхолое избы сельсоветчиков и коммунистов — по нескольку изб сразу. Ежевечерне видели никольцы, как полыхает в небе далекое зарево и крестились дрожащими перстами:

— Господь карает… пронесло бы!

Вскоре никольцы услыхали: в Хонхолое арестовали Булычева, тамошнего фельдшера да трех мужиков, и назначила им власть дальнюю отсылку, а хонхолойский уставщик отрекся от сана. После этого и пожары прекратились, — да кого ж и жечь-то, дворов триста выгорело. И зашевелились хонхолойцы насчет колхоза, гоношатся в артели. И в Хараузе гоношатся, и в Мухоршибири, и в Гашее, и в прочих деревнях окрест. А на Чикое, слышно, поднялся народ с оружием в руках, — сгоняли чикойцев в коммуны и артели, силком сгоняли, и не стерпели они, да и встали на дыбы. Ежевечерне шли теперь совещания в горнице уставщика Ипата.

— Винтовки готовить… народ готовить, — говорил тихим своим голосом Самоха.

— Да, готовить… и ждать, когда Потемкин сигнал даст, чтобы, значит, всем враз, — соглашался Покаля: работа в совете научила его сдержанности, осторожности, терпению.

— Што-то у чикойцев выйдет? — покачивал плешивой головою Ипат Ипатыч. — Не знай, что уж и выйдет… Обождать надобно. Эх, ежели бы китайцы осенью-то погодили, да теперь подоспели, — другое б дело! А то, вишь, раньше времени сунулись и уж, слыхать, замиренья просят… Эх, безо время! Не знай, что уж и получится у чикойцев…

Ипатовы подручные часто говорили о том, что кругом, во всех прочих деревнях, предвидя всеобщий разор и голод, мужики принялись напропалую резать скот.

Начетчик Амос и Астаха вполне одобряли эту меру, поддержал ее и Покаля:

— Хоть до коммуны мяса поисть вдосталь, — все равно оберут, с голоду околеешь. Справляй рождество вовсю!