Семейщина

Ипат Ипатыч продолжал свои разъезды по округе, но пуще место действовал он в родном селе, среди своей паствы. Что только не делал он, чтоб поссорить середняка с беднотой. В церкви ли, в воскресных своих проповедях, после отходных ли молитв, нарекая ли младенца, — всюду вставлял он нужное ему слово:

— В России везде засели бедняки, они главные управители государства, крутят как хотят… Середнего мужика не признают, ни во что ставят.

— Счас лишнего хлеба уж и сеять нельзя. Все едино советская власть отберет и будет кормить безбожников, и тожно грех ляжет на нас. Не сдавайте хлеб, а по весне много не сейте.

— На земле царствует антихрист, отпускает все по печати… Скоро станут везде ставить печати: и на лице и на правой руке…

— Счас антихрист витает по всей земле русской, загоняет народ в ад огненный. Не поддавайтесь ему!

Но ничего не помогало: сельсовет, коммунисты, избач — все будто с цепи сорвались, говорил себе уставщик, и везли никольцы хлеб один за другим на пункт, а то возьмут да и целым обозом.

Как ни кряхтели твердики, а деваться некуда: повезли и они. Петру Федосеичу Покале, после того как выгнали его из совета, — на что уж башковитый мужик, да и тот не удержался! — тоже припаяли твердое задание, поочистили у него амбары.

Неспроста, говоря о хлебе, не забывал Ипат Ипатыч всякий раз упоминать и об антихристовой печати, — ее-де и принимать-то грешно. Всюду — и в кооперации, и в сельсовете, и в РИКе — ставили мужикам печать. Она широко входила в семейскую жизнь: справки, окладные листы, родился ли, умер ли, — всюду она, печать. Она подталкивала мужика к одолению грамоты, она грозила ему, уставщику, неисчислимыми бедами в будущем, — долго ли мужику привыкнуть обходиться без венчания, без крещения, одной только сельсоветской бумагой за печатью? И уйдет тогда весь пастырский доход в карманы безбожников!..

Однако не это было главной причиной неприятия печати: пуще всего боялся Ипат Ипатыч зарегистрировать в совете религиозную свою общину: без регистрации-то, без печати откуда знать советчикам церковные доходы, его, пастыря, доходы, и значит, всегда можно ускользнуть от обложения, от лишнего налога. Регистрация, печать выдавала численность общины, ее доходы, выдавала их всех с головой, — всех вожаков общины списком представляла в руки властей. Нет, уж лучше подальше от глаз советского закона!

На первых-то порах, когда был силен Покаля, от регистрации кое-как удавалось отбояриваться, но дальше стало хуже, и что ни предпринимал Ипат Ипатыч, а зарегистрироваться в конце концов пришлось… Всюду не везло ему, не имели должного действия ни проповеди, ни угрозы, ни призывы: общину сельсовет записал в книгу, табакурство продолжает плодиться, парни над старинной верой смешки пускают, хлебный план близок к завершению…

Мужики побойчее приступали к пастырю с ядовитым вопросом: почему, мол, раньше святые отцы учили, что несть власти аще не от бога, а теперь духовники от сельсовета нос воротят, против советской власти глотку дерут? Не нарушается ли тем божье установление, запрещающее сопротивляться любым властям?

Ипат Ипатыч молча раскрывал кожаную пыльную книгу, внушительно читал:

— «Еже подобает повиноваться властем, кроме аще повредитися благочестию…» Вот! Повредитися благочестию! Разумей!

И захлопывал писание.

3

С некоторых пор, со страды, у Ипата Ипатыча проживала в работницах Марфина дочка Марья, — той самой Марфы, что на бедняцком собрании пушила Астаху Кравцова. Была некогда она Астахиной снохой, а теперь вот сколь уж годов работница, бобылка неприкаянная, по людям ходит, да и Марью свою посылает. Только и радости у Марфы, что дочка — красивая, рослая, невестой выглядит, хотя пятнадцать лет ей с покрова минуло.

Нанимал Марью Ипатов сын Федор, — самому-то пастырю лучше с работниками не связываться, не прежние времена…

Жила робкая и молчаливая Марья в доме уставщика, работала на совесть, ела вволю, семья тихая, боголюбивая, — отчего не жить. Сам пастырь, хоть и строг с виду, но в мелочи хозяйственные не встревает, больше молчит да молится. А если глянет иной раз на нее, задержится кошачьим своим взором на ее лице и налитых плечах, — что с этого, невдомек ей, отчего он так…

И вот однажды вечером, после ужина, положив начал — исконную утреннюю и вечернюю молитву семейщины — Ипат Ипатыч приказал Марье прийти к нему в горницу для беседы. Она пришла. Пастырь закрючил дверь.

— Дочь моя! — присаживаясь на кровать, глуховато сказал он, — веришь ли ты, что наступило царство антихриста?

— Как же не верить, — скромно ответила Марья. Ипат Ипатыч удовлетворенно крякнул.

— Обещаешь ли ты помогать духовникам своим, заступникам перед господом, положить свои силы на борьбу с анафемой? — ощупывая ее строгим взглядом, продолжал он.

— Обещаюсь… — растерянно протянула Марья: она не понимала, куда клонит святой человек, какое поручение он хочет дать ей.

— Добро… Тогда молись, затепли лампаду… лампу загаси… душевные беседы сатана при свете слушает…

Марья сделала все, что ей велели. В горнице водворился мерцающий полумрак.