Семейщина

— Дивно, наши не дураки, семейщина орудию так из рук не выпустит…

Потемкин посоветовал беречь оружие до поры до времени; будет час, оно пригодится. Ипат Ипатыч спросил, скоро ли придет этот час, не пришел ли уж.

— Не-не! — прошептал Потемкин. — Всех надо собрать, всех… Чтоб скопом… несколько волостей сразу поднять. Слышишь, что в России-то деется: гонят всех мужиков сообща на коммунистов работать, всё обирают дочиста… Вот когда до нас это самое докатится, тогда и будет час… Эх, если бы китаец годик повременил… каких-нибудь шесть-семь месяцев, — все бы его поддержали враз, так бы приграничные все бы и поднялись ему навстречу..» А счас рановато, — добавил он, и горькое разочарование послышалось в его шепоте, разочарование и досада на слишком поспешивших китайских генералов.

— Как они там?

— Ох те мне, лучше и не говорить, — вздохнул Потемкин. — Бьют их красные… Силы нагнали… Эх, если б через год! Но ты про красную силу молчок, пущай народ думает, что китайцы его выручат. Так-то способнее…

— Оно понятно, — кивнул Ипат Ипатыч.

— А народ как? — Што ж народ… Разный народ, шатучий стал, надёжи в ём нет, — в свою очередь вздохнул Ипат. — Стариков поменьше слухать стали… Как вернется из армии, так и пошла с батькой дележка… Сколь их за эти годы поделилось, сколь несогласных ушло от стариков. Не та теперь семейщина, не та: нету этого, чтоб большим двором жить, деда слушать, — каждый норовит вылететь из гнезда на волю, самому хозяином стать. Нищает и стервеет народ. В старые-то года какие дворы были, — десятки душ! Теперь што, мелкота…

— Да-да, — сокрушенно протянул Потемкин. — Всюду одно и то же… и в других деревнях.

— Шатучий народ, неверный, — продолжал Ипат Ипатыч. — Про Ленина слова худого не скажи, а то сам худым прослывешь… Уж я и то, как помёр он, объяснил своим, что-де Ленин от комунии и безбожия отрекся, велел с попами хоронить себя… Вот оно какое дело было, — Ленина довелось выгораживать, от нонешних большевиков отделять: нонешние-то, мол, не по Ленину, загибают… Вот он, Ленин-то, его при народе не замай.

Ипат Ипатыч частенько заставал у Потемкина знакомых и незнакомых пастырей, и тогда вместе они думали крепкую думу, тихо совещались и выползали из тесной комнатки божьего человека поодиночке.

Ипат Ипатыч возвращался домой, в горницу к нему сходились Астаха, Покаля, Самоха, Амос… Приступали к пастырю — как, мол, дела, велика ли надежда?

— Эх, раненько китайцы сунулись, — повторил как-то пастырь слова Потемкина. — Чтоб им годочек повременить!…

— Годочек!.. — завизжал Астаха. — Где тут год прождешь — разорят в дым! Хлебом меня обложили, — вали им сто центнеров. Гора! Разор!

Он принялся сетовать на издевку судьбы, заголосил о божьем попущении, разразился яростными жалобами на зятя Спирьку, кинувшего справных мужиков, его, своего тестя. Не он ли, Астаха, поставил неблагодарного выродка на ноги? И вот его отплата: зарылся Спирька в хозяйство и знать ничего не знает.

— Обирают хлеб задарма! — заревел Амос Власьич. — Насмешку над крестьянством творят.

— У всех… и у тебя и у меня задарма, — сказал тихим своим голосом Самоха. — К чему кидаться… будем лучше думать, как беду отвести. На рожон не полезем, только брюхо пропорешь…

Самоха призывал к осторожности, к выдержке и Астаху и Амоса, — точно холодной водой окатил их. Ипат Ипатыч узрел в этом мудрость молодого начетчика, племяша своего, и одобрительно закивал плешивой головою…

Утром в улицы выполз новый слух:

— Благовещенск завален ранеными красноармейцами… Несметная сила китайцев подступает к Чите…

По возвращении из последней поездки Ипат Ипатыч был ошеломлен удручающей новостью: по приказу РИКа в три дня поставили заготовленные еще весною столбы и по ним приезжие какие-то мастера протянули красную гудящую проволоку; будто вышагивая, белые столбы уходили трактом в Хонхолой и дальше — в Мухоршибирь, Тугнуем же, степью, убегали к бурятам на Цаган-Челутай, и в сельсовете повесили полированный ящик с ручкой.

— Теперь нас телефоном повязали, — доложил пастырю Самоха. — Хитрый народ большевики: чуть где зачнется, они— тут как тут… По рукам повязали.

— Значит, не зря брякали о телефоне, — хмуро сказал Ипат Ипатыч, — но как это они скоро?

— В каждом сельсовете, сказывают, сотни народу вкапывать столбы выгнали.

— Это верно, что повязали нас, — согласился Ипат Ипатыч. — Туже теперь придется… Когда настанет время, доведется пилить али проволоку резать. Они-то хитрые, да и мы не дураки! — усмехнулся он и, помолчав, прибавил: — Хитрые, чо и говорить. От почты мы отбрыкались, так они телефон провели… Тут уж не отбрыкаешься…

Вечером седенькая побирушка Акулина понесла по улицам и проулкам новую притчу:

— В писании-то сказано: запрягут железного коня, будет он метать огонь и дым из ноздрей, и обовьется вся земля проволокой — тогда и свету конец. Святые апостолы знали наперед, что машина загремит, паровоз, и протянут этот… как его… елехон…

2