Семейщина

— Оно бы можно и с молодухой прийти, почему не прийти и чистую рубаху надеть, кабы знатьё, — заговорил Аноха Кондратьич, — на собранье вить звал, не на гульбу…

— Промазал ты, хозяин, — сказал Карпуха Зуй.

— Промазал! — сознался Епиха. — Марфу, одначе, звал. Сама хозяйка, артельщица…

— Недосуг, видно, бабе…

— Теперь уже поздно за ними бежать, другой раз…

— Кого еще недосчитываемся? — снова оглядел гостей Епиха и, насупив брови, глуховато кашлянул. — А недосчитываемся мы, дорогие товарищи артельщики, нашего молодого избача Донского, бондаря Самарина, да вот… хозяина этой избы Алдохи Пахомыча. За нас, за наше счастье жизнь свою они отдали… Помянемте их, выпьем. — Он налил стаканчик, протянул старухе, сидящей за самоваром — Пей, матка! За Алдоху Пахомыча подымаем враз…

Старая Алдошиха взяла стаканчик трясущейся, слабой рукой… она уже роняла слезы, вытирала их рукавом: при воспоминании об Алдохе, своем старике мученике, она не могла сдержать слез.

— Спаси Христос, Иваныч, — благодарно проговорила, она.

Молча выпили артельщики за председателя Алдоху.

Еще одна тихая и торжественная минута прошлась вкруг стола.

И снова зашумели артельщики, хозяин с хозяйкой не переставали чокаться с гостями. Епиха в который уже раз посылал Груньку к шкафику переменить, как он говорил, посуду. И уже вскоре Мартьян Яковлевич, откинувшись к стене, неистово, вдруг с маху, задребезжал:

Ночка еще не над-ста-ла-а.

Увижу ль тебя, милай мо-о-ой…

Кто-то подхватил, запели вразброд, совсем спутались. — Вроде будто немазаная телега, — покосился на опьяневшего запевалу Егор Терентьевич.

— И впрямь неладно, Мартьян Яковлевич, выходит. Попросим лучше Лампею, — предложил Василий Домнич.

— И дело! — согласился Мартьян.

— Заводи, хозяюшка! — крикнул Викул Пахомыч.

Лампея не заставила себя упрашивать. Розовая от выпитого вина, возбужденная, она отодвинулась на лавке от стола и завела задушевно любимую свою песню о зеленой матушке-степи.

Пока она зачинала, Епиха вышел в казенку, вернулся с гармошкой. Гармонь взвизгнула в лад с бархатистым Епихиным тенорком, он подхватил новый куплет Лампеиной песни:

 Эх ты, степь моя колхозная,

 Ни межей, ни пырею!

 Завтра клячу водовозную

 Я на трактор обменю!

— Мой Санька стих о тракторе приделал, — умильно заплакал Корней Косорукий.

— Экая голова! — восторженно изумился Ананий Куприянович.

Епиха строго посмотрел поверх гармошки: отставить, дескать, разговоры, когда поют.

— Поглядеть бы, какой он есть — трактор. Все балмочут: трактор, трактор, а что за трактор?.. — начал было Аноха Кондратьич, но Викул легонько поддал его в бок:

— Слухай!

Широко и свободно плыла песня, и чудилось всем: тесно ей под низким потолком избы, — так и просится она в степь на волю и зовет за собой.

А когда певцы кончили, все, точно по уговору, затормошили немного отрезвевшего Мартьяна Яковлевича.

— Загни-ка веселую какую прибаутку, Мартьян.

— Сказку-присказку, оно это самое дело…

— Штоб в брюхе от смехоты затрещало!

Мартьян Яковлевич пожевал бороду и с хитрой смешинкой в глазах спросил:

— Хотите, расскажу-ка я вам, как чертей у тестя Анохи из подполья выгонял?

— Хо-хо! Чертей? — взвизгнул Викул Пахомыч.

— Бреши боле! — обиделся Аноха Кондратьич.

— Ничего не бреши, — сущая правда!

— Дак уж и правда… Я вот то же и говорю, — безнадежно крутнул головою Аноха.

Артельщики засмеялись. Мартьян принял это как знак одобрения и начал: