Семейщина

Эта мысль была так внезапна и показалась Егору Терентьевичу настолько подходящей, что он остановился среди дороги, растерянно заулыбался: как же до сих пор он не догадался об этом? В самом деле, чего проще: вернется домой красный командир Гриша, его родной сын, начнет работать в артели, станет со временем председателем, — вот когда он, Егор, возьмет свое.

«Не я, так сын!» — усмехнулся Егор Терентьевич, и он живо представил себе: в его избе постоянно толчется народ, все кличут председателя, Гриша принимает артельщиков, отдает распоряжения… Егорова просторная изба в центре артельной жизни!

Егор Терентьевич нисколько не сомневался, что так оно и будет. Он готов головою ручаться за Гришку — парень что надо, самостоятельный, напористый, умный. И когда Епиху окончательно свалит хворость, кому ж быть председателем, как не Грише? Гриша своего достигнет! Уж он-то, Егор, постарается надоумить сынка…

Сквозь небрежно прикрытый ставень увидел он свет в избе.

«Варвара поджидает, не спит, — сообразил Егор Терентьевич, — поди ужин наладила, а я сыт и хлебнул малость… Обозлится старуха: зря самовар ставила, еду готовила. Закричит: «Знаем мы теперича, на какие такие собрания ходишь! Артельщик!» Виду не подам, почаюю для прилику…»

Егор Терентьевич вошел в сенцы, осторожно потянул к себе скобу двери, чтоб не шуметь, не будить ребятишек… переступил порог — да так и обомлел от радости: за столом, у самовара, сидел Гриша…

4

Дмитрий Петрович признал положение больного тяжелым, хотя кровь унять удалось ему тотчас же: по приказанию фельдшера Епиха глотал кусочки льда. Грунька поленом посшибала потеки сосулек на крыше амбара, наковыряла пальцами ледяных корок в лужах, — льду сколько хочешь.

Епиха, с потным, горячим лбом и блестящим взглядом, лежал на койке, время от времени ловил неверными пальцами льдышки с тарелки, стоящей возле изголовья на табурете.

Артельщики уже разошлись, остался лишь кузнец Викул да, не зная, что говорить, что делать, топтался у кровати Аноха Кондратьич. Лампея и Грунька, растерянные и жалкие, глядели на фельдшера, проворно, впрочем, выполняя его распоряжения.

— Прежде всего покой, — сказал Дмитрий Петрович. — не вставать, никуда не выходить. Горячей пищей не кормить два-три дня, а то снова кровь горлом хлынет, и тогда будет плохо. Кормите его молоком, маслом, яйцами, сметаной — все холодное. Боже упаси давать горячего чаю… А когда через несколько деньков подымешься, Епифан Иваныч, придется тебе взять себя в руки: водки не пить, табаку не курить…

— Вот то-то и я говорю, — поддакнул Аноха Кондратьич. — Пуще всего, однако, табак…

— Доведется бросить, — еле слышно сказал Епиха.

Вскоре изба опустела — Аноха Кондратьич и Викул Пахомыч пошли провожать фельдшера, остались только свои, Грунька принялась прибирать со столa, заваленного объедками, ломтями хлеба, уставленного посудой, недопитыми лафитниками. Лампея присела к мужу на кровать.

— Допраздновался… нечего сказать, хорош праздник выдался, — грустно молвила она. — Этого сурприза никто от тебя не ждал.

— Ничего, — с трудом выдохнул Епиха, — ничего… подымусь. Он взял Лампею за руку, да так и не отпускал ее до рассвета, не сказал больше ни слова… Под утро оба забылись в неодолимом сне, — Лампея калачом притулилась в ногах больного мужа.

Солнце стояло уже высоко, когда Епиху пришла проведать Ахимья Ивановна.

У ворот ее встретила старая Алдошиха.

— Что с Епихой-то приключилось! — огорченно заговорила Ахимья Ивановна. — Экая бедынька! Старик ночью от вас пришел, обсказал… Неужо ж помрет?

— И-и… не говори, Ивановна! — ответила Алдошиха. — Что без него делать станем? Заместо сына он мне… — Глаза ее заслезились.

— Может, господь не попустит, — ободрила старуху Ахимья Ивановна. — Не токмо ты с Лампеей, что вся артель без него… куда пойдет?

— Господь не попустит… дивья бы, — покачала головой Алдошиха, — нынешние-то не очень в бога веруют… Намедни, в четверг, пошептался наш-то с Лампеей, да и говорит: «Матка, порешили мы с бабой иконы убрать». — «Как? — говорю. — Чем они вам помешали?»— «Не помешали, а нам это ни к чему. Ты как хочешь молись, твое дело старое, а мы не станем… Вынесем всех святых с богородицей девой в горницу». Чтоб, дескать, обиды мне не было, молиться чтоб. Ну, что я перечить буду, раз такое дело? Поплакала втихомолку, — вам, мол, виднее… Он и оголил передний угол — грех-то какой!

— Еретик! — возмутилась Ахимья Ивановна, но тут же вспомнила: — В избу пойдем. Как он там?

— Пойдем… Чо ж не еретик… Вот я и говорю: не рассердилсй бы господь за такое богохульство, не отказал бы в своей вышней помощи…

Старухи вошли в избу. Епиха лежал на кровати — освеженный сном, помолодевший, повеселевший. Лампея мела пол.

Взметнув хвостом сарафана, Ахимья Ивановна перекрестилась, кивнула степенно черной домашней кичкой:

— Ну, здоровате. Давненько я у вас не бывала.

— Здорово, теща! Проведать пришла? Ну, и молодец ты у эвон звон откуда прибежала, — весело приветствовал ее Епиха. — Раньше всех…