Семейщина

— Ну, уж и молодец! А солнце-то где, поглядел бы! Зато уж ты и впрямь молодец: ни Спаса, ни Миколы, все повыкидал!

— Не повыкидал, а только в горницу отнес.

— Все единственно! Не нами это уставлялось, не нами и отменяться должно, — наставительно сказала Ахимья Ивановна. — Я-то думала, он и в самом деле на смертном одре, заполошилась, как дура, побегла, в словах её звучала нескрываемая радость: далеко Епишке до смерти, — а он лежит себе кабаном, посмеивается… Так бы все хворали!

— А тебе как же надо? — улыбнулся глазами Епиха. — Чтоб корчило меня, что ль?

— Лежи уж, лежи… Это тебе господь первую вестку подал за его святые образа…

— Да ну?!

— Посмейся еще! Пошто Трехкопытный, на что уж коммунист партейный, и тот не посмел тронуть их? Хотел было, но Домна окончательно уперлась: «Моя изба, сымешь, со двора сгоню…» Так его приструнила, лучше не надо. И думать перестал о том. А тебя, видно, приструнить некому… Да и ты хороша, — повернулась Ахимья Ивановна к дочери, — до этакого срама допустила. Что ты, не могла, скажешь, как Домна, застоять? Могла, ежели б на то твоя воля! Всё в ученые лезете! У нас, мол, не все как у людей. Кичку ты раньше прочих на деревне кинула, так и образа выносить раньше людей надо? Ни у кого этакого-то пустого места в переднем углу, ни у кого!.. У тебя одной! — Ахимья Ивановна дала волю своему гневу: не так уж болен Епиха, что нельзя и покричать на несусветную его выходку.

Лампея приподняла слегка брови, в черных ее глазах метнулея злой огонек:

— Теперь что же, обратно их несть?

— Дак и несть!

— Хватилась Маланья, когда ночь прошла! — отрезала Лампея.

Ахимья Ивановна так и присела на лавку от неожиданности и оскорбления.

Епиха завозился на кровати, тихо засмеялся.

— Вот роди их после этого, — обернулась Ахимья к Алдошихе. — Ни одна еще так-то мне не выговаривала.

— Мамка, мамка же… — остыла вдруг Лампея, — Никто и не выговаривал, не думал…

— Не думал! Да уж ладно…

Епиха продолжал смеяться над резвым ответом жены, над мужицкой оскорбительной поговоркой, невзначай слетевшей у нее с языка.

— Похохочи у меня! — подошла к нему Ахимья Ивановна. — Когда подняться-то думаешь?

— Подымусь вот на неделе… Фельдшер приказал вылежаться, говорить много не велел.

— А ты хохочешь!

— А как не развеселиться, ежели баба у меня с гвоздя.

— С какого такого гвоздя?

— Ну, молодец… Остроязыкая!

— Да уж и молодец — матке этакое слово брякнула. Это все ты виноват.

— Винюсь. И что складень велел убрать, и что Лампею тебе спортил — во всем винюсь, — потешно развел руками Епиха..

— Леший! — засмеялась Ахимья Ивановна. — С тобой и поругаться-то нельзя как следует!

— А давай поругаемся.

И оба рассмеялись пуще прежнего. Глядя на них, заулыбались Лампея и старая Алдошиха.

— Что с него возьмешь! — сказала Ахимья Ивановна и стала собираться домой.

5

Дмитрий Петрович навещал больного председателя артели ежедневно. Всякий раз, вздев оловянные очки на лоб, он ставил ему под мышку градусник, сидел, балагурил. А вынув градусник, он покачивал головой, неопределенно хмыкал.

— Неважны наши дела, хозяин, — говорил он, — температура держится. Надо еще лежать, Епифан Иваныч.

День ото дня отодвигал Дмитрий Петрович срок, когда председателю можно будет встать на ноги, приступить к делам. Епиха ворочался с боку на бок на неуютной, ему казалось, койке, скучал от безделья. Приходили и уходили артельщики, знакомые, иногда забегал председатель райисполкома или начальник Полынкин, изредка приезжали с Тугнуя, из улусов, медлительные буряты-знакомцы. Все желали ему поскорее выздороветь, говорили одни и те же слова ободрения, известные слова, которые обычно в этих случаях произносят люди. Дольше всех засиживались у его изголовья Василий Домнич и Корней Косорукий, он ценил их заботу и любовь… Правленцы держали его в курсе всех дел, советовались с ним, устраивали у его постели небольшие заседания.

И все же Епихе было нестерпимо скучно. Одна статья: слушать людей, совсем другая — самому все делать, ходить, двигаться. Кровать стала для него постылой. К тому же страшно тянуло свернуть цигарку, глотнуть отравного дымка хоть разок.

Запрокинувшись на спину, Епиха часами глядел в потускневший от времени потолок и мечтал.

— Ох, и тяжко лежать мне, — сказал он однажды Лампее, — всю спину, однако, отлежу.

— А ты на бок…

— Нет, что-то долит меня… Покурить бы, что ли. Лампея замахала руками:

— Что ты, что ты!

Она втайне надеялась, что в этот раз с помощью фельдшера Епиха отстанет от табака.

— Ну ладно, — вяло согласился он. — Ладно… Но долит что-то… какая-то дума, будто надо что сделать, а что — не вспомню никак. — Он помолчал. — Да вот еще к вёшной надо готовиться, а я свалился безо время.

— До вёшной еще далеко, только отмолотились. Зима-то вся впереди, — сказала Лампея. — К тому времени, даст бог, подымешься.

— Непременно подымусь. Я председатель, и я за всё в ответе… за вёшную. Семена протравить, сбрую подчинить, телеги… — Он снова умолк. Нет, не та дума, какое-то свое дело есть, не артельное… мечтательно продолжал Епиха, — вот не припомню только.