Семейщина

Раньше Егор Терентьевич и Варвара Леферовна жили с Анохой Кондратьичем и Ахимьей Ивановной в дружбе, а теперь разом в прах рассыпалась дружба, сменилась подозрительностью, затаенной враждой. Аноха Кондратьич терялся в догадках: почему это Егор при встречах с ним норовит его уколоть, непременно поддеть. Он пожимал плечами, чмыхал: «Хэка, паря, не пойму я!» Как-то Егор Терентьевич прозрачно намекнул ему, что на деревне объявились лиходеи и околдовали его сына, да над ним же и насмехаются.

Аноха Кондратьич понял, о чем речь, беспомощно улыбнулся, развел руками:

— Да мы-то со старухой при чем? Это ведь ихнее дело…

— Как при чем? Гоните его, а не приваживайте, раз дочку выдавать за него не желаете!

— Да мы и не приваживаем, сам ходит, — пожал плечами Аноха Кондратьич…

Егор Терентьевич был обескуражен и встревожен: если и дальше так пойдет, Гриша, чего доброго, с круга собьется. А ведь как ладно пошло все, каким нужным человеком стал его сын в артели, первым после Епихи человеком. Долго ли споткнуться, себя потерять, всякого уважения лишиться. Эка напасть! Хорошо еще, что чистка благополучно минула: никто не посмел против него, Егора, голос поднять — не ради ли Гриши, не ради ли страха перед ним прикусили язык старики?

К слову сказать, чистка у красных партизан была легкая, — народ всё известный, особой шантрапы нет. Зато у закоульцев, где попустительством Мартьяна Алексеевича да старанием Цыгана и Куприяна Кривого всякий народ набился, чистка получилась крикливая, горячая. Цыган-то из артели вылетел, — недаром, знать, приезжало начальство из района чистку проводить… Будь бы Егор у закоульцев, несдобровать бы ему, злыдень Цыган наверняка потащил бы его за собой, ради злости своей потащил, чтоб одному вылетать не скучно было!

Было отчего тревожиться Егору Терентьевичу.

Встревожился в конце концов и сам Гриша, — к чему все это приведет? Он был зол на себя: дернул его нечистый с Анохиной дочкой повстречаться… не за девками же гоняться вернулся он в родные края! Но он чувствовал, что не может уже отстать от красавицы, выкинуть ее из головы, не может не шастать по ночам на низ Краснояра, не может не стучать в Фискины ворота.

Месяца через два Гриша ровно ошалел вовсе от тоски по Анохиной дочке. Раза два довелось ему увидеть ее вместе с Ванькой, и тогда страшная догадка вдруг осенила его: «Так это вот кто перебил дорогу?!»

Он вспомнил день их первой встречи у кровати больного Епихи, — тогда они сидели рядом, и Ванька с Фиской вскоре же ушли, вместе ушли… тогда Епиха что-то брякнул о сватовстве…

«Неужто это правда?» — мучился Гриша, и его кидало в жар.

Страдать от неизвестности пришлось недолго: кругом заговорили вдруг, что Фиска выходит замуж за Ваньку Сидорова и что свадьбу решено сыграть на второй день рождества. Гриша осторожно проверил этот слух у Епихи — тот, не таясь, подтвердил и даже хвастанул, что это его рук дело и он приглашен на свадебный пир.

Все было ясно, — дальше спрашивать никого не стоит. В этот вечер Гриша напился в дым и так расшумелся под Анохиными окошками, что Ахимья Ивановна не на шутку испугалась за целость стекол.

Но и убедившись наконец, что Фиска навсегда потеряна для него, Гриша не перестал появляться по ночам на Краснояре…

5

Неспроста запомнилась Егору Терентьевичу чистка закоульской артели, — и впрямь была она горячая. Покрутился в те дне Мартьян Алексеевич, закоульский председатель, — никогда, кажется, в жизни не доводилось ему этак хлопать глазами перед начальством, как в этот раз. Собрания шли людные, колготные. Выступали на них не только свои, но и красные партизаны и единоличники.

Сами закоульцы обрушивались на Куприяна Кривого, — ему доверили артельных коней, а какой за ними уход? Кони сдавались ему при вступлении в колхоз добрые, сытые — почему же теперь у некоторых ребра наружу торчат? От красных партизан поднялась Марфа, бывшая строчница, та самая, дочка которой пособила Епихе вывести на свежую воду уставщика Ипата, — она корила Куприяна за старую его, всей деревне известную, дружбу с Покалей, богатеем и контрой.

— Это не штука, что Покаля удавился, туда ему и дорога! — звонко закричала Марфа. — А корешки его крепко сидят… и в колхоз еще позалезали!..

Напала она и на самого Мартьяна Алексеевича, — зачем пригрел он у себя в артели бабу лиходея Спирьки? Бандита Спирьку на десять лет сослали, Пистя его с трудом в деревне удержалась, — нельзя было такую брать в колхоз. И как можно запамятовать, что Пистя к тому же дочка купца Астахи Кравцова? Она скрывала своего батьку-злыдня, когда тот сбежал из ссылки. А зачем он сбежал? Чтоб вместе с Самохой бунт против нашей власти поднять, народ обдурить, да и снова на шею ему петлю накинуть!

Столь же страстно говорила Марфа и против Сергушихи, жены некогда сбежавшего в Монголию семеновского головореза Сереги.

— Всех их метлой из артели, поганым помелом! — кричала Марфа. — Теперь нам нечего их бояться, не прежнее время… Сами мы хозяева, сами колхозники! Просить к ним с поклоном не пойдем: дескать, примите, не дайте с голоду околеть…