Семейщина

Блестящая чаша с ручкой-вертушкой забелела на самых дальних заимках, и бабы-скотницы перестали полегоньку опасаться, что из-за сепаратора у коров повыпадают титьки.

Весь этот год Дементей Иваныч прожил в постоянной тревоге за сынов своих: на деревню приходили вести об убитых; искалеченные, травленные газами возвращались в родные избы, пугали мужиков, а пуще баб, рассказами о страшной войне. «Убьют!.. недолгое дело!»— мучился он, и эту свою муку стал почитать в минуты тоски возмездием за великий свой грех. В эти минуты он порывался бежать к уставщику — поклониться в ноги Ипату Ипатычу, просить об облегчении души…

Устинья Семеновна извелась от тоски по сыновьям. Темное лицо ее потемнело еще больше, вокруг тонких губ, в углах, легли борозды преждевременной старости.

Войне и муке не виделось конца.

В сенокос, в спасовки, с фронта на побывку прибыл раненный в бок Анохин зять Мартьян. Бесшабашный этот приискатель кривил в ухмылке рябоватое лицо, мужиков зря не пугал, а только приговаривал:

— Что спрашивать! Поезжай — сам узнаешь, брат!

На другой же день по приезде Мартьян забежал к теще Ахимье Ивановне.

— Сурьезные, Ивановна, дела, — заговорил он после обычного разговора о семье и хозяйстве; рябые щеки его разгладились, смахнули улыбку, — очень сурьезные… Устинья Семеновна поди ждет не дождется?

— Никак, беда с ребятами? — ахнула она.

— Лефершу убили, — поник головою Мартьян. — Один грамотник настоящий был на деревне, да и того…

— Царица небесная! — Ахимья Ивановна как стояла с чашкой под самоварным краном, — чай зятю наливала, — так с чашкой и села на табуретку. Горячая лужа пышно задымилась на желтых квадратах клеенки. Быстро завернув кран, она успокоила себя этим движением. — Ты Устинье ни-ни… боже упаси! Ума решится.

— Все ёдино узнает. Лучше сейчас… не ждать.

— Нет, беги ты к Дементею на покос, на Косоту…

В полдень, — вился у тугнуйских поскотин горячий плотный воздух, — Мартьян затрусил верхом мимо заимок к покосам. Свежая зеленая щетинистая кошенина, бугры копен, краснеющие в траве рубахи косцов, тихое пенье литовок, — такое все родное, знакомое с детства предстало его глазам.

«Хорошо… и помирать не надо! Жаль дядю Дементея», — грустно подумал Мартьян.

Дементея Иваныча он разыскал на дальнем участке. Федот сидел у чадного костра, варил чай. Карий жеребец, на привязи охлестывал хвостом на вздрагивающем животе паутов и мелких степных мух.

— Бог помочь! — подъезжая к табору, крикнул Мартьян.

— Э, Мартьян Яковлевич… вернулся! — прянул к коню приехавшего солдата чубатый Федот.

— Значит, вернулся, — скривился Мартьян. — Не косить, не думай… дырку в боке заживлять.

— Хватануло и тебя?

— Еще как… А где батька?

— Евон.

С литовкой на плече Дементей Иваныч, потный, мокрый, без шляпы, подходил к табору. Русые, потемневшие от грязи, слипшиеся его кудри запали назад, обнажили высокий загорелый лоб.

— Пристал, язви его в работу! — проворчал он, и в ту же минуту увидал стоящего к нему боком вершника в солдатской шинели. — Никак, Мартьян?

— Он самый и есть, — круто обернулся Мартьян в седле.. — Здорово, Дементей Иваныч!

— Здорово… живой вернулся?

— Вертаются всегда живые. Убитые, дядя, никогда… Дементей Иваныч нетерпеливо прервал Мартьяново острословие:

— Ты лучше мне о ребятах обскажи.

— За тем и приехал.

— Да что ты!.. Встрелись тебе?!

Пока Мартьян треножил коня, Дементей Иваныч налил себе и гостю по чашке черного как смоль чаю, присел устало на траву:

— Ну, ну!..

— На все божья воля… судьба, — начал Мартьян подбирать подходящие слова, и у Дементея екнуло сердце, — судьба… от нее не убежишь, не схоронишься… Было у тебя четыре сына, а теперь, сказывают, три.

Влажным блеском налились светлые Дементьевы глаза.

— Который? — с глухою хрипотцой спросил он.

— Леферий…

Мартьян рассказал подробно… Один его дружок стоял с Леферием вместе на Двине-реке. На правом берегу — наши, на левом— германцы. Каждый день по ночам и те и другие высылали разведку на лодках. Леферий, — не сиделось парню, — сколь раз сам вызывался. Хлебом не корми, а лодку дай, — от дяди Андрея Иваныча, с рыбалки, страстишку к воде вывез… И вот — довызывался… Темь… вражеский берег… лодка оставлена внизу, под крутым яром… Залп — и три пули накось, откуда-то сверху, впились в Лефершину ногу на вершок от живота, застряли в кости… Несли товарищи слабеющего Лефершу вниз, к лодке, он белый — белый сделался… на руках и помер…

— Сердце, видать, зашлось, — закончил Мартьян. Кто дружок? — прохрипел Дементей Иваныч.

— Не наш, расейский.

— Ошибка, может?

— Какая ошибка, сказывал точно: Леферий Дементеич Леонов, больше такого нету. Фамилию и все запомнил.

— А сам-то он видал?

— Видал, как мертвого приволокли на носилках.

— Пиши письмо ему, завтра же пиши… Пусть все до последней точки… — Дементей Иваныч привскочил с травы и смятенно заходил вокруг костра.

— Напишу… что с того толку?

— А может?

— Э, брось, Дементей Иваныч, не убивайся… А я поеду… В траве потихоньку плакал Федот…

В воскресный день Дементей Иваныч вернулся с сынами в деревню.

— Молчите… при матке, — наказывал он дорогой.