Семейщина

— Я в том согласен… дикости у нас через край. Но нищих? Неужто будет, как в православных деревушках: одним все, другим — ничего, бедные на богатых горбиться должны?

— Так и будет… и уж есть. Куда от этого уйдешь? Я вот, ты знаешь, в грамоте понаторел, книжки разные, — Харитон понизил голос до свистящего шепотка, — запрещенные царевой властью, почитывал… не наши, не семейские святые книги… Я знаю: надежный мужик ты, Финогеныч, с тобой можно как на духу… не обмолвишься зря.

— И что в тех книгах пишут? — напирая могучей грудью на стол, спросил Иван Финогеныч.

— А то и пишут: сперва разор, а потом свобода, безбедное житье людям. Другого пути нету.

— И мы тем путем пойдем? Неужто дорога к счастью через разор лежит?

— Куда денемся: пойдем как все… Я так той свободы жду, в нее верю… И за столько лет ничего в деревне для нее не сделал! — с горькой улыбкой добавил Харитон. — Только и есть, что пастуха Алдоху подбил на грамоту запретную, от Ипата, от стариков крадучись…

— И, значит, старины не вернуть?

— Нет!.. Так пишут, по крайности… Сам посуди, сам видишь: уходит старина. Не удержать ее, что напрасно.

— Но как же, как же свобода та придет… откуда? Кто по жадобе богатейской стеганет, ежели вся жизнь на том стоит?

— Придут! Придут люди — стеганут по той жадобе, да так стеганут…

— Что за люди такие, — пуще напирал Иван Финогеныч на стол широкой грудью. — Где они, откуда придут? Не из чужих ли земель?

Нетерпение словно сжигало его.

«В точку попал!» — обрадовался про себя Харитон.

— Они недалеко, они всюду… придут непременно! — твердо произнес он вслух.

Больше ничего не сказал странный писарь, рука которого точно на балалайке наигрывала. Отбыв своей дорогой, он оставил Ивана Финогеныча в таком недоумении, такую задачу задал, — ввек не раскумекаешь…

Непонятны, загадочны, но глубоко в сердце запали его слова.

6

Елизара Константиныча война не испугала: сыны его в солдатах не служили, отвалил за них купец начальству в свое время немалый откуп, а теперь они уже почти старики, сами хозяева, давно в отделе живут, тревожиться за них не приходится. Зато дел-то, дел сколько с войною подвалило! Повезли никольцы всякую всячину в Завод и в город, а Елизар Константиныч — впереди всех.

— Откуда и прыть на старости лет объявилась! — удивлялись никольцы.

Начал он грабастать солдатские кинутые пашни, завел две жатки, молотилку с конным приводом, работников в страду набирал до двух десятков — и гнал по осени обозами ярицу и овес в интендантство.

«Пускай другие цепами на току свистят, — оглаживая пушистый разлет бороды, самодовольно думал богатей, — а мы машиной, машиной. Не сустоять им против меня, опережу!»

Одна забота у Елизара Константиныча: петухом забежал вперед его Бутырин в интендантство и уж ворочает большими делами. У Бутырина нет своего посева, а вот поди ж ты — скупает хлеб по амбарам, под уборку ссужает деньгами и товаром солдаток и маломощных мужиков, на их же подводах горы зерна на станцию везет. Тут бы ему, Елизару, самый раз все за себя забрать, воспользоваться тем случаем, что конская мобилизация подсекла никольцев, — не хватает у многих лошадей в страду, — так нет, зловредный Бутырин стал поперек дороги. Вывозил Бутырин хлеб, гнал живьем в интендантство овец и коров. Добрая ли, дохлая ли скотина — всё у него принимали.

Не раз совещался Елизар Константиныч с любимым зятем Астахой, извести Бутырина толкал его. Но, закрученный вихрем наживы, Астаха отмахивался, верещал: — Не время теперь… Всем хватит!

Однако Елизар Константиныч не успокаивался: много шло в руки, больше того хотелось. Зависть к дотошному конкуренту разжигала в нем старую ненависть. Бывало так: придет он к солдатке пашню арендовать, а уж она к Бутырину слетать успела, подмоги выпросила, хлеб на корню ему запродала — и отчаливал Елизар ни с чем, скрипел зубами. Вот тогда-то и давал он волю своей злобе, ярился, домашних по двору распугивал, шел к бабке Орешихе, к цыганам мимоезжим, к мужику, знавшемуся с нечистой силой, щедро платил всем, кто, греха не страшась, соглашался вынуть еретиков след, чтоб иссох, сгинул купец до времени. Не брали Бутырина те колдовские наветы.

— Должно, сам колдун ладный! — лютовал наедине Елизар Константиныч.

Вскоре Елизариха стала примечать: как перекипит старик, так весь день его трясучка колотит. Однажды темнее темной тучи вернулся он из Завода: самые прибыльные заказы на шерсть и кожу перехватил в интендантстве у него под самым носом Мосей Кельман. Скажи на милость, откуда только вынырнул! Столь годов пропадал где-то по городам, — ни слуху ни духу о нем, и вдруг нате: пересек дорогу! К ненавистному Бутырину прибавился еще один верткий соперник.

— Погодь! Думаешь, забыли мужики твое мошенство с амурской рыбой? Напомним им. К нам не сунешься! — запершись а горнице, угрожающе прошептал Елизар Константиныч.

Тут-то и взял его великий тряс: неудержимо, как у писаря Харитона, заплясали руки, голова поклоны отбивать начала, ноги сами собой запритопывали, словно в молодости на посиделках под звон бандуры…