Семейщина

За речкой шли мохнатые и кочкастые топи, потом засолоненные гуджиры, солонцы, на которых в былые времена караулил он диких коз, высыхающие тугнуйские озерки, — раздолье куликов и уток, а потом суходол, поросший седым ковылем… Все это было теперь мокро, выглядело тоскливо. Дальше дорога вздымалась неприметно в гору, вправо оставались бурятские улусы, влево, в падушке, замелькали заимки… Долго ковыляла телега Дементея Иваныча, прежде чем добрался он до стада.

— Всё ли в сохранности? — еще издали закричал он пастуху.

— Бог покуда милует. В кучу жмутся, друг к дружке. Экая стужа! — ответил тот.

Все овцы Дементея Иваныча были целы…

Взглянув слипающимися от дремоты глазами на темное небо, он решил, что за ночь ничего дурного не случится, и пошел к пастухам укладываться.

Ночью ветер окрепчал, и по склонам сопок, поверху, будто кто потряс снежным сыпучим рукавом. Утром, увидав белые макушки гладких сопок, Дементей Иваныч, не чуя под собою ног, побежал в гору, к загону, огороженному высоченным, от волков, дощатым заплотом.

Дрожа от холода, овцы падали на стылую землю. Они уже не могли щипать заиндевелую каляную траву. Тонкие их ноги, словно подкашивались.

— Что же вы вниз до зимовьюшки не гнали! — заорал Дементей Иваныч на пастухов. — Пониже теплее, дурни вы!..

Но он напрасно кричал: его овцы не пострадали. Он без труда отделил их от общего стада и погнал в зимовье. Тревога его разом пропала.

Овцы бежали вниз, жалобно блеяли. Лишь одна барануха, поотстав, вытянулась на траве, часто-часто забрыкала ногами… Дементей Иваныч приказал пастухам поднять ее, на руках тащить до зимовья.

В зимовье барануху укутали тулупами, но она судорожно поводила ногами, и мелкая неостановимая дрожь колыхала ее большое тело.

— Однако, хана? — спросил Дементей Иваныч. — Не лучше ли прирезать, пока не опоздали?

Седой пастух, дед Самоха, покачал головою, посоветовал:

— Вези ты ее скорее домой. Может, в теплой избе и выходишь.

Дементей Иваныч укрыл барануху дерюжкой, перенес в телегу и поехал.

— Сколь их перемерзло в ночь! Да еще померзнет. Твоих-то загнали, нужды нет. А у сестрицы Ахимьи Ивановны три иргешка враз… — сокрушался Самоха.

Но Дементею Иванычу уже не было дела до чужих овец, на них он и не глянул. Он заспешил домой, сумрачно оглядываясь на белые плеши сопок, — вершины их были густо посыпаны снегом…

Теплота избы не помогла околевающей баранухе. Дементей Иваныч вынес ее к сараю и полоснул ножом по горлу.

— Оказия! Кровь, чисто, не бежит! — изумился Дементей Иваныч.

— Да она уснула, чо ж побежит, — подтрунила над отцом Дарушка.

— Ту ты! Сбрехнула!.. — цыкнул он.

— Чо ж не сбрехнула! Кто такую исть станет!..

Вся семья отказалась есть барануху: мертвую скотину грех резать, и всегда такое мясо сбывали братским. Барануху ели только сам Дементей Иваныч с городским племянником.

— Адали братские! — смеялись над ними за столом.

— А вас завидки берут? — отшучивался Дементей Иваныч, довольный тем, что при общей беде не понес он никакого урона да ест еще вдоволь баранину. — Кушать с нами!.. Кто ж не дает?

— Пошто не дает… грех! — ерепенилась Дарушка. — Смотрите, заикается вам с этой баранухи.

— Ничего! — балагурил Дементей Иваныч. — Бог пронесет — конь провезет…

Три дня лежал снег на широких макушках лобастых затугнуйских сопок, три дня стояла ветреная стужа, и люди кутались в шубы. На целую неделю растянулось ненастье.

А потом глянуло развеселое солнце, подняло над степью свою золотую улыбку, и в этой лучистой улыбке разом погасла тоска людей, скука, ожидание вёдра… Травы на Тугнуе зазеленели еще ярче, нестерпимей, и по-прежнему зеленоватый шатер невозмутимых небес раскинулся от края до края, и все заблестело, засверкало, будто отмытое дождем-проливнем, будто очищенное хватким морозом.

10

В погожие сенокосные дни на деревню потянулись с фронта отпускники и дезертиры. Они несли с собой разноречивые толки: наших побил японец, в Читу не пустил, откинул, отшвырнул, как ребятишек, да тут же замиренья попросил.

Зачем замиряться, когда можно было в два счета доконать красных, — ломал голову Дементей Иваныч. И не один он, — все справные мужики, уставщик Ипат, умный Покаля, разводили руками. Вздумал было Дементей Иваныч порасспросить об этой задаче очкастого городского племяша, — тот только загадочно улыбался.

— Как он их покнул в лоб! Как завернул вспять! Некогда было поди штаны вытрясать, — не вытерпел Дементей Иваныч в ответ на эту улыбку и заскрежетал зубами.

Тут бы и порадоваться, что отстоял японец Читу и сохранил надежду-атамана, но нет, видно, не бывать настоящей радости, приходится решать по-иному: не хочет вызволять японец крестьянство из красной беды.

Так и решил на сей раз Дементей Иваныч, и тревога его была столь очевидна, что Павловна спрашивала по ночам, прижимаясь к мужу под одеялом: