Семейство Майя

Он не отрекся от замыслов, связанных с его врачебным поприщем, напротив, он желал теперь, чтобы его дни были целиком заполнены достойными занятиями, и часы, не посвященные чистым радостям любви, он намерен был посвятить здоровым радостям познания. И Карлос наведывался в лабораторию, добавлял несколько строк в своей рукописи. Однако до своего утреннего визита на улицу Святого Франциска он не мог обуздать своих мыслей, пребывавших в смятении от неясных надежд; а по возвращении он весь день перебирал все, что она сказала, что она ответила, вспоминал ее жесты, особую нежность одной из ее улыбок… Он курил и читал любимых поэтов.

В кабинете Афонсо ежевечерне играли в вист. А маркиз с Тавейрой сражались в домино, и оба так пристрастились к этой игре и входили в такой азарт, что не раз дело кончалось ссорой. Познакомившись на скачках с Карлосом, секретарь Стейнброкена теперь тоже появлялся в «Букетике»; однако толку от него было мало, он даже не мог спеть со своим начальником какую-нибудь финскую балладу; одетый во фрак, с моноклем в глазу, он целые часы просиживал молча в кресле, покачивая ногой и поглаживая свои длинные, печально отвислые усы.

Кого Карлос был всегда рад видеть, так это Кружеса: тот приходил с улицы Святого Франциска и с ним вместе в «Букетик» словно врывался воздух, которым дышала Мария Эдуарда. Маэстро знал, что Карлос каждое утро приходил к английской мисс; однако, нимало не догадываясь, отчего Карлос слушает его с таким нескрываемым интересом, аккуратно сообщал ему все новости о своей соседке.

— Соседка нынче снова играла Мендельсона. Она бегло играет, и экспрессия у нее есть… Обивка стен и мебели поглощает звук… И Шопена она играет с понятием.

Если Кружес не появлялся в «Букетике», Карлос сам шел к нему; они заходили в Клуб, выкуривали там по сигаре в какой-нибудь безлюдной зале и говорили о соседке; Кружес находил, что она «истинная леди».

В клубе они почти всегда встречали графа Гувариньо, он только что прибыл, насмотревшись (как он говорил, искрясь сарказмом), «что творится в отечестве сеньора Гамбетты». Граф выглядел помолодевшим, и стекла его пенсне, победно сверкая на переносице, излучали надежду. Карлос осведомился о графине. Она все еще в Порто, исполняет свой дочерний долг.

— А как ваш тесть?

Граф, опустив невольно просиявшее лицо, смиренно и глухо пробормотал:

— Плох.

Однажды, когда Карлос беседовал с Марией Эдуардой, лаская Ниниш, которая устроилась у него на коленях, слуга Роман слегка отдернул портьеру и, понизив голос, с видом смущенным и виноватым, пробормотал:

— К вам сеньор Дамазо!..

Она изумленно и с возмущением взглянула на Романа, но сказала:

— Хорошо, пусть войдет!

И Дамазо ворвался в гостиную, еще в черной паре, но уже с цветком в петлице, толстенький, улыбающийся, развязный, со шляпой в руке, обремененный каким-то большим свертком в коричневой бумаге… Увидев Карлоса, непринужденно расположившегося в кресле с собачкой на коленях, Дамазо прямо остолбенел: глаза у него выкатились из орбит, отчего его лицо приняло вовсе идиотское выражение. Наконец, освободившись от шляпы и свертка, он как-то вскользь поздоровался с Марией Эдуардой и сразу же, раскрыв объятия Карлосу, громогласно излил на него всю свою оторопь:

— Ты здесь?! Здесь? Вот это сюрприз! Кто бы мог подумать!.. Стоило мне уехать…

Мария Эдуарда, обеспокоенная его воплями, поспешила пригласить его сесть и, оторвавшись на секунду от вышиванья, спросила, как он доехал.

— Отлично, сеньора… Разумеется, немного устал с дороги… Я ведь прямехонько из Пенафьеля… Как вы видите, — тут он показал на свое траурное облачение, — мне пришлось отправиться туда в связи с печальным событием.

Мария Эдуарда холодно пробормотала что-то сочувственное. Дамазо тупо уставился на ковер. Из провинции он вернулся еще более краснощеким и полнокровным, а без бороды (которую он отпустил несколько месяцев назад и теперь сбрил) лицо его сделалось еще шарообразнее и лоснилось жиром. Черные кашемировые панталоны готовы были лопнуть на раздобревших ляжках.

— И долго ли, — спросила Мария Эдуарда, — вы теперь пробудете в Лиссабоне?

Дамазо пододвинул свой стул поближе к ней и ответил, улыбаясь:

— Теперь, дорогая сеньора, никто и ничто не оторвет меня от Лиссабона! Пусть хоть умрут… Нет, боже упаси! Я всегда в большом горе, когда кто-нибудь из моих родных умирает. Я хотел сказать, что теперь нелегко будет заставить меня уехать отсюда!

Карлос невозмутимо продолжал гладить шерстку Ниниш.

Все трое молчали. Мария Эдуарда снова взялась за вышиванье. Дамазо сидел с застывшей улыбкой, потом откашлялся, потом покрутил усы и наконец протянул руку, чтобы тоже погладить Ниниш. Но собачка, до того следившая за ним настороженным глазом, вскочила и залилась яростным лаем.

— C'est moi, Niniche! — уговаривал ее Дамазо, поспешно отодвинувшись. — C'est moi, ami… Alors, Niniche…[97]

Тут собачка залаяла еще пуще, пока Мария Эдуарда не вмешалась и не велела ей замолчать. Улегшись снова на коленях Карлоса, Ниниш продолжала следить за Дамазо, злобно ворча.