Семейство Майя

Карлос, мертвенно-бледный, встал. Пальцы его впились в спинку стула с такой силой, что едва не прорвали штофную обивку.

— Надеюсь, это все?

Кастро Гомес закусил губу, обиженный столь невежливым завершением беседы.

— Это все, — отвечал он, берясь за шляпу и медленно поднимаясь. — Полагаю лишь необходимым пояснить, во избежание несправедливых подозрений, что сеньора эта — отнюдь не была невинной девушкой, которую я соблазнил и теперь бросаю на произвол судьбы. Малютка Роза — не моя дочь… Я знаком с ее матерью всего три года… Она просто перешла из чьих-то объятий в мои… Могу сказать, ничуть не желая ее оскорбить, что она была моей содержанкой.

Этим словом Кастро Гомес довершил унижение соперника. И вкусил сладость мести. Карлос молча рывком отдернул портьеру у дверей. И этот резкий жест, выдававший смертную муку чужого сердца, Кастро Гомес принял достойно; он поклонился, улыбнулся и сказал:

— Нынче ночью я уезжаю в Мадрид, глубоко сожалея, что поводом к нашему знакомству послужили столь огорчительные обстоятельства… Столь огорчительные для меня.

Его легкие, беззаботные шаги смолкли, заглушенные коврами прихожей. Потом внизу хлопнула дверца экипажа и послышался стук колес по мостовой…

Карлос неподвижно сидел на стуле у дверей, обхватив голову руками. Мягкий, тягучий голос Кастро Гомеса еще звучал у него в ушах, но все услышанные им слова слились в одно ужасное сокрушительное впечатление: нечто прекрасное, сверкавшее подобно звезде, вдруг упало, разлетевшись на куски, в грязь, обдав все вокруг омерзительными брызгами… Карлос даже не страдал; он всем своим существом ощущал лишь безмерное изумление перед столь гнусным концом божественного сна… Его душа беззаветно предалась другой душе, благородной и прекрасной, и соединилась с ней высоко в небесах, среди золотых облаков; но вдруг раздался этот мягкий, тягучий голос — и обе души скатились в грязь; и он очнулся, держа в объятиях незнакомую женщину, которую зовут Мак-Грен.

Мак-Грен! Мадам Мак-Грен!

Карлос вскочил, сжимая кулаки; его гордость яростно восстала против постыдного заблуждения, которое заставило его целые месяцы, робея и трепеща, кружить возле этой женщины, тогда как в Париже любой, у кого нашлась бы в кошельке тысяча франков, мог заполучить ее в постель, обнаженную и покорную его желаниям! Чудовищно! Он вспоминал теперь, задыхаясь от стыда, с каким поистине религиозным чувством он переступал порог ее гостиной на улице Святого Франциска; с каким благоговейным восторгом взирал на ее руки — чистейшие из всех на земле, — как они трудились над вышиваньем — непременным занятием живущей в уединении матери семейства; и то священное поклонение каждой складке ее платья — для него оно было все равно что одежды девы Марии, даже тень грубых помыслов не могла их коснуться! О, глупец, глупец! И все это время она смеялась про себя над наивностью провинциала с берегов Доуро! О! Он мучительно стыдился теперь даже цветов, которые выбирал для нее с такой любовью! Стыдился своего обращения с ней как с благородной дамой!

А ведь было нетрудно догадаться еще с той, самой первой, встречи на Атерро, что эта богиня, спустившаяся с облаков, всего-навсего содержанка бразильца. Но как же! Его нелепая романтическая страсть застлала ему взор золотым туманом — такой туман самую черную и голую вершину словно усеивает россыпью драгоценных камней! И все, что могли открыть ему глаза, растворилось в этом тумане! Почему она обратилась за врачебной помощью именно к нему, человеку, который при встречах на улице пожирал ее пламенным взглядом? Почему во время столь продолжительных бесед по утрам на улице Святого Франциска она ни разу не обмолвилась о своей жизни в Париже, о своем доме, о друзьях? Почему по прошествии двух месяцев, не выказывая никаких признаков зародившейся и растущей страсти, она вдруг без колебаний отдалась ему, едва он произнес: «Я люблю вас»?.. Почему она приняла его приглашение поселиться в роскошно обставленном доме с такой же легкостью, как до того принимала цветы? И множество других мелочей припоминал Карлос вроде безвкусных драгоценностей, вполне, впрочем, уместных на кокотке; «Сонника» в изголовье постели; ее фамильярности с Мелани… Даже пылкость ее поцелуев, как ему теперь казалось, свидетельствовала не об искренности ее чувства, а об опытности куртизанки!.. Но все кончено и, слава богу, вовремя! Женщина, которую он любил, ее красота и очарование растаяли как сон, пленительный, но нечистый; и бразилец явился сюда затем, чтобы наконец пробудить Карлоса. А некогда любимая им женщина всего лишь мадам Мак-Грен… Его любовь к ней была словно его собственной кровью; и теперь она вытекала из открытой раны, которая никогда не зарубцуется, ибо ранена его гордость!

Эга, тоже весь бледный, вошел в залу:

— Ну что?

Весь гнев Карлоса наконец прорвался:

— Бесподобно, Эга, бесподобно! Такой грязи, такой подлости я еще не видывал!

— Он что, просил у тебя денег?

— Хуже!