Семейство Майя

— За здравие вашей милости, сеньор Карлос Семерых Убиваю!

— И за твое, дедушка! — Малыш осушил свой бокал до дна.

Чернокудрый внук и седобородый дед приветствовали друг друга с противоположных концов стола — и все улыбались, растроганные этой сценой. Затем аббат, ковыряя в зубах зубочисткой, пробормотал благодарственную молитву. Виконтесса, опустив глаза, тоже сложила ладони и зашевелила губами. И Виласа, придерживающийся этого обычая, с неудовольствием заметил, что Карлос пренебрег им и, соскочив со стула, бросился дедушке на шею, шепча ему что-то на ухо.

— Нет, милый! Нет! — отвечал Афонсо.

Но мальчик еще сильнее обнимал его и горячо убеждал в чем-то столь нежным и проникновенным шепотом, что понемногу лицо деда смягчилось, обнаружив простительную слабость.

— Ну, так и быть, ради праздника, — уступил он наконец. — Раз уж тебе так хочется…

Мальчик запрыгал, захлопал в ладоши, схватил Виласу за руки и закружил его, распевая на свой собственный мотив:

— Как хорошо, что ты приехал, хорошо, хорошо, хорошо! Я пойду за Терезиньей, иньей, иньей, иньей!

— Это его невеста, — объяснил Афонсо, вставая из-за стола. — Он уже успел влюбиться в дочку доны Силвейры… Кофе подайте на террасу, Тейшейра.

Ясная синева дня, высокое, чистое, без единой тучки небо звали выйти в сад. Возле террасы уже раскрылись красные герани; зелень кустарника, еще совсем нежная, похожая на тонкое кружево, отзывалась на малейшее дуновение ветерка; порой сюда долетал еле различимый аромат фиалок, смешанный со сладковатым запахом полевых цветов; напевно журчала струя фонтана, и на садовых дорожках, обсаженных карликовым самшитом, мелкий песок слегка золотился под робкими лучами запоздалой весны, которая окутывала отдыхавшую в этот час сиесты растительность прозрачным прохладным светом.

Трое мужчин вышли на террасу пить кофе. Их глазам представился Браун в надетом набок шотландском берете и огромной трубкой во рту, толкавший перекладину трапеции, на которой раскачивался Карлос. Жалостливый Виласа тут же попросил позволения сесть спиной: он не был поклонником гимнастики, хоть и понимал прекрасно, что никакой опасности нет, но все эти кульбиты, прыжки, раскачивания ошеломляли его и вызывали легкий приступ тошноты…

— Вряд ли это полезно — после обеда…

— Ну! Он только покачается… Посмотрите, как высоко!

Но Виласа, склонившийся над чашкой, не шевельнулся.

Аббат же, напротив, смотрел раскрыв рот и забыв про кофе.

— Да поглядите же, Виласа, — повторил Афонсо. — Ну чего вы боитесь?

Виласа обернулся с видимым усилием. Высоко в воздухе малыш, упершись ногами в перекладину трапеции, а руками сжимая веревки, опускался к террасе, легко поглощая пространство, с развевавшимися на ветру волосами; затем вновь взлетел, заслоняя солнце; лицо его сияло, блуза и панталоны раздувались, словно паруса; и, когда он приближался, можно было видеть, как сверкали его черные широко раскрытые глаза.

— Нет, я больше не могу, это зрелище не по мне! — взмолился Виласа. — Я бы не поощрял подобные безрассудства!

В ответ на это Афонсо захлопал в ладоши, а старый аббат закричал: «Браво, браво!» Виласа повернулся, чтобы тоже наградить малыша аплодисментами, но того уже и след простыл; трапеция раскачивалась все тише, останавливаясь; а Браун, вновь вооружившись «Таймсом», который он положил у пьедестала статуи, удалялся в глубь сада, окутанный клубами табачного дыма.

— Прекрасная вещь — гимнастика! — воскликнул Афонсо да Майа, с удовольствием закуривая вторую сигару.

Виласа уже слышал, что малыш родился слабогрудым. Но аббат, отхлебнув кофе и смакуя его, разразился своей излюбленной фразой, звучавшей как афоризм:

— Подобное воспитание делает из людей атлетов, но не христиан. Я уже говорил…

— Да, вы уже говорили, аббат, говорили! — весело прервал его Афонсо. — Вы мне твердите это все дни напролет… Хотите знать, Виласа, наш Кустодио прожужжал мне все уши, чтобы я учил мальчика катехизису. Катехизису!

Кустодио на мгновенье застыл с открытой табакеркой в руке, обратив к Афонсо сокрушенное лицо; неверие этого старого фидалго, владетеля почти всех приходских земель, было для аббата одной из его главных печалей.

— Катехизис — да, мой сеньор, хотя ваша милость и говорит о нем с насмешкой… Катехизис! Но сейчас я хочу говорить не о катехизисе… А о другом. И ежели я твержу без устали одно и то же, сеньор Афонсо да Майа, то лишь по причине любви, которую я питаю к малышу.

И аббат вновь принялся рассуждать о том, о чем рассуждал обычно за кофе в те дни, когда обедал в поместье.