Семейство Майя

И, вздохнув, потянулся за «Фигаро». На террасе вновь воцарилась тишина. В комнатах все еще продолжалась шахматная баталия. На террасу под навес теперь понемногу проникали горячие лучи, ударяясь о камень, о белые фаянсовые вазы, преломляясь светлым золотом, в котором сверкали крылья первых бабочек, порхавших над расцветающими гвоздиками; внизу зеленел сад: ни одна ветка в нем не шевелилась, он застыл на солнце, и его освежала поющая струя, подвижной блеск воды в пруду, оживляли желтые и красные розы и кремовые пятна последних камелий… Видимая между домами гладь реки не отличалась темной синевой от неба; впереди гора поднимала свой плотный темно-зеленый щит, почти черный на фоне сияющего дня, с двумя замершими наверху мельницами и двумя белыми хижинами внизу, чья белизна так сверкала и переливалась под солнцем, что казалась одушевленной. Сонный воскресный покой окутывал предместье, и лишь где-то высоко в воздухе раздавался чистый колокольный звон.

— Герцог Норфолк прибыл в Париж, — произнес Дамазо тоном человека, причастного к хронике светской жизни. — Герцог Норфолк — шикарная особа, не правда ли, Карлос?

Карлос, не поднимая глаз, обратил к небесам жест, долженствующий выразить всю беспредельность герцогского шика.

Дамазо отложил «Фигаро», чтобы взять сигару, затем расстегнул последние пуговицы жилета и одернул сорочку так, чтобы видна была метка, представлявшая собой огромное «С» под графской короной; и, смежив веки, выпятив губы, принялся с усердием сосать мундштук…

— Ты сегодня прекрасно выглядишь, Дамазо, — сказал Карлос, устремив на приятеля меланхолический взгляд и откладывая в сторону журнал.

Салседе зарделся от удовольствия. Взгляд его скользнул по лакированным ботинкам, цветом напоминавшим свежее мясо, и вновь выпуклые голубые глаза приковались к Карлосу:

— Да, сегодня я молодцом… Но слишком blase[37].

И Дамазо, приняв вид blase, встал и направился к садовому столику, где лежали сигары и газеты, чтобы взять «Иллюстрированную газету» и «взглянуть, что делается в нашей стране». Однако едва он развернул ее, как тут же издал какой-то невнятный возглас.

— Что, снова дебют? — спросил Карлос.

— Да нет, эта скотина Кастро Гомес!

«Иллюстрированная газета» извещала, что «сеньор Кастро Гомес, бразильский дворянин, который в Порто стал жертвой своей самоотверженности, проявленной им во время происшествия, имевшего место на Новой площади, о чем наш корреспондент Ж. Т. уже поведал нам со столь живописными подробностями, в настоящее время находится в добром здравии и его прибытия ждут в отеле «Центральный». Наши поздравления отважному джентльмену!»

— Подумать только — их милость выздоровели! — воскликнул Дамазо, отбрасывая газету. — Ну что ж, теперь по крайней мере будет случай высказать ему все, что я о нем думаю… Экий прохвост!

— Ты преувеличиваешь, — пробормотал Карлос: он завладел газетой и перечитывал сообщение.

— Как бы не так! — вскричал Дамазо, вскакивая. — Как бы не так! Хотел бы я видеть, если б он таким манером обошелся с тобой… Скотина! Дикарь!

И он снова повторил Карлосу всю историю недостойного поведения сеньора Кастро Гомеса. Сразу после их прибытия из Бордо, едва Кастро Гомес поселился в отеле «Центральный», он, Дамазо, дважды завозил ему свою визитную карточку, во второй раз — наутро после ужина с Эгой. И что же — их милость даже не соизволили поблагодарить его за визит. Потом Гомесы отбыли в Порто, и там, когда Гомес, один, как-то прогуливался по Новой площади, он увидел, как лошади внезапно понесли коляску, где сидели две дамы; дамы закричали… Кастро Гомес бросился наперерез и повис на поводьях; лошади остановились, но он, ударившись о решетку, сломал себе руку. И в течение пяти недель вынужден был оставаться в Порто, в отеле. Дамазо немедленно (прежде всего желая подольститься к супруге Кастро Гомеса) послал ему две телеграммы: одну с выражениями соболезнования, другую с просьбой сообщить о состоянии здоровья. Так эта скотина не ответил ни на одну из его телеграмм!

— Нет, — негодовал Салседе, расхаживая по террасе и перебирая свои обиды, — я должен отплатить ему за это оскорбление!.. Я пока еще не придумал, как именно, но мне следует проучить его. Подобного неуважения я не прощу никому! Никому!

И он угрожающе таращил глаза. После своего успеха в Клубе, когда его рахитичный противник, устрашившись, спасовал перед ним, Дамазо уверовал в свою силу. И по малейшему поводу грозился, что «разобьет обидчику физиономию».

— Никому, — повторил он, дергая себя за жилет. — Неуважения я не прощаю никому!

В эту минуту из окна кабинета до них донеслась быстрая речь Эги, и тут же он сам предстал перед Дамазо и Карлосом, по обыкновению вечно спешащий и озабоченный.

— А, Дамазозиньо! Карлос, можно тебя на одно словечко?

Они с Карлосом спустились в сад и дошли до цветочных клумб.

— У тебя есть деньги? — последовал нетерпеливый вопрос Эги.