Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Он стянул через голову рубашку и, скользя подошвами по заросшему отлогому берегу, спустился к воде, присел там. Пока плескался, умываясь, подошел Коньков. Картуз с широким козырьком надвинут на глаза, брезентовая куртка затянута армейским ремнем, на груди, как у полководца, старый цейсовский бинокль, за спиной — ружье. Коньков поздоровался, снял ружье, и слабый отблеск луны заиграл на черненом стволе.

— Тимофеич, не вздумай купаться, — сказал он, опираясь на ружье, как на посох. — Вода пришла к нам от ледников и в озере никак не согреется. Свободно можно простудиться.

— Я только умылся. — Барсуков быстрыми шагами поднялся по травянистому склону, тряхнул мокрой головой и начал утираться полой рубашки. — Игнат Савельич, что-то не зорко охраняешь водоем?

— Это почему же не зорко? — удивился Коньков. — очень даже зорко!

— Въезжать на берег машинам запрещено. А мы тут сколько уже стоим — и ничего.

— Чужим, верно, запрещено, а вы свои. — Коньков показал на бинокль: — Как только машина поднялась, я сразу глянул в окуляры, вижу — свои.

— Ну, как вообще идут дела, Игнат Савельич? — спросил Барсуков, наклоняясь и натягивая рубашку. — Браконьеры беспокоят?

— Пока терпимо, больших нарушений нету. — Коньков повесил на плечо ружье. — Как-то на той неделе перед вечером навел я свои окуляры и вижу: в камышах чернеют головы. Непрошеные гости то ли неводом рыбу шарят, то ли хотят поживиться раками. Пришлось сесть в моторку и припугнуть… Других нарушений не было, на озере спокойно.

— А в курене?

— Курень стоит себе, чего ему. — Коньков кашлянул в кулак, так он делал всякий раз, когда собирался сказать что-то важное. — Но лично меня, Тимофеич, ежели желаешь знать правду, курень никак не радует. И я давно хотел просить у тебя увольнения, да все как-то не выходило подходящего случая. — Он снял картуз, ладонью погладил бритую, лоснившуюся под лунным светом голову. — А зараз вот прошу, Тимофеич, ослобони меня от куреня.

— Странное заявление. — Барсуков вынул из пиджачного кармана расческу и начал старательно приводить в порядок влажный чуб. — Не понимаю, почему ты об этом просишь? И почему не радует курень?

— Оно, сказать правду, нерадость моя происходит не от куреня, а от гостей. Хлопотно с ними. — Коньков снова кашлянул в кулак. — Когда бывают иностранцы, терпимо, как-никак — дружба, дело нынче необходимое. Как это говорится, солигарно.

— Может, солидарность? — смеясь, поправил Ванюша.

— Во-во, она самая, — согласился Коньков. — Они к нам, мы к ним, — общение, солигарность. На той неделе в курене побывали болгары. Сильно им понравилось. Скажу правду, развеселый народ болгары! На вид жуковатые, обличьем смахивают на грузин. Что-то лопочут, будто и по-нашенски, а ничего не разберешь. Но какие песенники и танцоры — залюбуешься! И насчет шашлыка мастера, жарят не так, как мы, посыпают перцем так, что во рту аж горит! Меня обучали, показывали… Так что гостям иностранным угождать не грешно.

— Почему просишь уволить? — Барсуков накинул на плечи пиджак. — Есть у тебя для этого веская причина?

— Имеется…

— Какая?

— Должность для меня эта не подходит, вот и вся причина. — Коньков замялся, натянул на голову картуз. — Поручается не работа, а какое-то, извиняюсь, унижение… На равных — пожалуйста, завсегда подсоблю, но унижать свою личность не могу.

— Как это — унижать?

— Обычно, как же… Как-то был у меня один гость, Катков привез. Молодой еще, белобрысый и собой плюгавый, глядеть не на что, а гонору в нем хоть отбавляй… Позабыл фамилию…

— Не Крючковский ли? — спросил Барсуков.

— Во-во, он самый, Крючковский.

— Из сельхозуправления, приезжал по мелиоративным делам, — пояснил Ванюша.

— Ну, так что, Крючковский? — спросил Барсуков.

— А то, что годится мне в младшие сыновья, а обращался со мной как с мальчишкой, — сердито ответил Коньков. — Две ночи провел в курене, намучился я с ним. Выпьет, охмелеет и как разойдется. «Игнат, принеси!», «Игнат, подай быстрее!» Какой же я ему Игнат, сосунок паршивый! Он еще и не родился, а я уже всю войну прошел, шесть ранений имею, все три ордена солдатской Славы получил. Сам маршал Жуков лично мне руку пожимал. А он: «Игнат, побыстрее». Развалился в кресле перед телевизором, вставил в зубы сигарету и шумит: «Игнат, спичку!» Тут уже, скажу правду, терпение мое лопнуло, всего меня так и затрясло, и я взял его за грудки, приподнял, как котенка… Хотел было выбросить в окно, да все же опомнился, не стал позорить курень. — Коньков поправил на плечо ремень ружья, усмехнулся. — Он что, этот приезжий, не знает, что такое уважать человека?..

— Невоспитанный болван! — резко сказал Барсуков. — Но не все же такие?

— Верно, не все, — согласился Коньков. — Но когда моя душа чует унижения, она болит. Вот через это я и прошу, Тимофеич, уволить меня от прислужничанья.

— От прислужничанья? — переспросил Барсуков.

— От него…