Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

«Что же это со мной происходит? — думал Барсуков, не слушая затянувшееся выступление Казакова. — Даша кажется мне такой же, какой она была, и эту ее странную улыбку, помню, видел еще тогда, когда мы ходили в школу. Снова, как и в юности, вижу прежнюю, милую моему сердцу Дашу. И хотя я знаю, что того, что было между нами, не вернешь и что той, любимой мною Даши никогда уже не будет, а не думать о ней, не видеть ее такой, какой она была, я не могу»…

После заседания, поздно вечером, они шли по темной и сырой улочке. Накрапывал холодный осенний дождик. Они молчали. Барсуков обдумывал: как бы у нее спросить, почему она так загадочно улыбалась ему. Не спросил, постеснялся. Заговорил о всяких пустяках, о том, что в такую непогожую осеннюю ночь одной Даше идти домой опасно и что он проводит ее. Она перебила его и сказала:

— Михаил, ты молодец!

— Ты о чем, Даша?

— На заседании был каким-то другим, не таким, как всегда.

— Каким же? Лучше или хуже?

— Говорил хорошо, по-хозяйски, и других слушал внимательно.

— Поэтому ты и поглядывала на меня с такой незаметной, нарочито спрятанной в губах улыбкой?

— Нет, не поэтому. — И Даша неожиданно рассмеялась, весело, точно так, как смеялась, когда была девушкой. — Миша, может, я снова, как тогда, еще в школьные годы, влюбилась в тебя?

— Не верю!

— Почему же?

— Когда любят, то об этом так легко, с усмешкой, не говорят. — И он вдруг привлек ее к себе, обнял сильной рукой. — Был бы рад, Даша, поверить, честное слово!

— Пусти, Михаил! Ты что, в своем уме? Ни к чему эта вольность… Пойдем!

Она пошла впереди, он следом за ней. Шли молча, говорить им ни о чем не хотелось. Вскоре показался дом с освещенным крылечком. Даша наигранно весело сказала:

— Вот и мое жилье! Спасибо за провожанье!

И она скрылась во дворе. А Барсуков шагал по улице, и ему казалось, что только что он сделал что-то неприличное, скверное, ненужное. «Зачем обнял? — думал он. — Объявился станичный парубок… Ах, дурак, дурак! Не сдержался, забыл, кто я и кто она. Как же я завтра буду смотреть ей в глаза?»

С этими нерадостными мыслями он вошел в свой дом. Маша строго посмотрела на его мрачное лицо и спросила:

— Устал? Или все думаешь, как себя переделать?

— Думаю, думаю… А что?

— Михаил, ты сумасшедший, вот что! — сказала она, побледнев. — Кто тебя надоумил? Старик Беглов? Или твоя комиссарша? Она теперь у тебя заглавная советчица… Михаил, неужели нельзя оставить все так, как есть?

— В том-то и вся штука, что нельзя…

— Почему же раньше, когда рядом с тобой не было Даши, тебе все было можно? А теперь нельзя? Или Даша не велит?

— Ну при чем тут Даша?

— При том, что без нее ты был настоящим председателем, а с нею почему-то испортился, раскис… Миша, ну зачем тебе все это? Ведь от добра добра не ищут. Ты же всего достиг. И славы, и почета, и авторитета. Ну чего еще не хватает? Живи спокойно. Лучше бы побеспокоился о Тимофее.

— Он сам, без меня, о себе уже побеспокоился.

— Выживший из ума старик Беглов ему дороже родителей. Этот Беглов тебя всю жизнь поучал, а теперь еще взялся и за Тимофея. А какое он имеет право?

— Имеет, Маша, имеет…

— Он что, ему отец родной?

— На разных языках мы толкуем, — со вздохом сказал Барсуков. — Ты не понимаешь меня, а я тебя.

— Зато с Дашей у тебя один язык!

Она заплакала и, прижимая руки к глазам и всхлипывая, пошла в спальню, выбросила оттуда подушку, одеяло и захлопнула дверь. Пришлось Барсукову коротать ночь на диване.

20

Неспокойно было на душе у Барсукова. Ссоры с женой не только не прекратились, а стали еще более частыми, и та неприятная словесная перепалка, какая бывает между супругами, уже потерявшими всякую надежду на примирение, возникала как-то сама по себе, без видимой причины, разгоралась, казалось, из слабой искорки и сразу же полыхала, как сухая трава на ветру. Чтобы не встречаться с Машей, он обедал в столовой. Дома только ночевал, спал в прихожей на узком диванчике, в разговор с женой не вступал.

Однажды Барсуков вернулся домой поздно ночью. Не желая беспокоить уже спавшую жену, он не стал зажигать свет, повесил плащ и шляпу и, стараясь не стучать каблуками, прошел к своему диванчику. Только что присел и, нагибаясь, хотел снять ботинки, как щелкнул выключатель. Перед ним стояла Маша в длинном, до пят, халате и, жмурясь от яркого света, строго спросила:

— Опять всю ночь заседал?

— Да, опять, — тихо ответил он.

— Что-то раньше обходился без заседаний, а теперь заседаешь каждую ночь.

— Да, заседаю.

— Без заседаний не можешь обходиться?

— Да, не могу.

— Ты не дакай, как попугай, а говори: когда это кончится?

— Что «это»?

— Будто и не знаешь? Дурачком прикидываешься? Жизнь мою искалечил…

— Не станем выяснять…

— Что еще выяснять, что? — гневно перебила она, скривив в усмешке губы. — И так все ясно, так что яснее и быть уже не может. Ты никогда не думал о семье, о сыне. Утром ушел, ночью пришел. Всегда спешишь, всегда тебе некогда.

— Такая у меня должность. — Нагибаясь, Барсуков развязывал шнурок на ботинке. — И я не обвиняю тебя…