Семен Дежнев — первопроходец

   — Это хорошо, — с расстановкой повторил сотник. — Если только ты не лихоимствовал на большой дороге.

Последние слова он произнёс только для порядка, чтоб почувствовал в нём мужик начальника, облечённого властью. А лихоимец ли с большой дороги, вор ли или разбойник перед ним — кому какое дело. Сибирь всех проглотит.

   — Могу побожиться, батюшка, что не лихоимствовал, — спокойно возразил незнакомец, — я человек-непоседа. Скитался по северу, промышлял охотой, рыбачил. Да вот надоело скитальцем быть. А тут ещё поп, которому исповедовался, про Сибирь сказывал. И задумался — а не податься ли в Сибирь, новые края посмотреть.

   — Складно у тебя выходит. Сдам тебя в Соли Камской тамошнему воеводе. Пусть он и решает, как с тобой дальше поступать. Коли возражений его не будет, возьмём за Каменный пояс. Кинжальчик-то отдай нам. Кто тебя знает... Пырнёшь ещё кого-нибудь сгоряча в брюхо.

   — Господь с тобой, батюшка...

Мужик не стал спорить и отдал кинжал. А воевода пообещал вернуть его, как только поближе познакомится с его владельцем и убедится, что это не вор и не разбойник.

   — Скажи, Корней, надёжным людям, чтобы взяли этого молодца в свою лодку, кормчим, да глаз с него не спускали.

   — Дозволь мне, батюшка, мнение своё высказать.

   — Говори.

   — Ты, гулящий, отошёл бы в сторонку. Наш разговор не для тебя.

Незнакомец послушно отошёл от навеса к лесной опушке.

   — Что у тебя на уме, Корней? — испытующе спросил сотник.

   — А вот что. Очень плох один наш архангельский мужичонка, Кузька. Запамятовал, как его полное прозвище. Кровью харкает, не ест ничего, совсем ослаб. Не сегодня-завтра преставится.

   — При чём тут какой-то Кузька?

   — А вот при чём. Придётся нам писать объяснения для воеводы. Почему Кузьму не уберегли. А если Кузьма такой хилый и неживучий — почему в поход взяли? Почему в реестре значится полтораста душ, а довезли полтораста без одного? А ведь можно сего молодца в реестр внести, когда Кузьма Богу душу отдаст. Думаю, что ждать этого надо со дня на день.

   — Но ведь Кузьма-то внесён в реестр.

   — Да, внесён. Ведь этот экземпляр реестра собственной рукой переписывал. Много дней трудился. А вот теперь той же самой рукой напишу приложение.

   — Какое ещё приложение?

   — А вот... Накануне отъезда партии из Устюга Кузьма такой-то, по причине болезни, был заменён рабом Божьим таким-то. И никто не придерётся к нам, не заставит писать объяснение.

   — Ловко надумал, Корней. Неплохо бы так поступить. Но вот что меня смущает... Не разбойник ли он?

   — Да не похож он на разбойника. Уж очень чистенький, держится уверенно. Почему здесь оказался? Может, с родителями не поладил, может, невеста обманула, может, тиун обидел... Или просто лихая головушка, размечталась о Сибири, о дальних землях.

   — Говоришь, словно близко знаешь его.

   — Откуда мне его знать. Впервые вижу.

   — Ладно, пусть будет по-твоему. Сведи его к надёжным людям. Есть такие на примете?

   — Есть. Лично мне известные. Один с Пинеги, другой с Холмогор.

   — Пусть всё же присматривают за ним.

Корней покривил душой, когда утверждал, что впервые видит этого мужика, Тимофея Колупаева. А был Тимофей из ватаги Федьки Гвоздя, за которым так упорно охотились Строгановы. И чуял сердцем Корней, что неспроста появился в этих краях Тимошка. Ох, неспроста. Видать, стряслась беда с Федькой, великая беда. И от великой беды уходил в Сибирь Тимошка.

Кольчугин повёл Тимофея к цели не прямой дорогой вдоль берега, а тропинкой, уклонявшейся в лес.

   — Ну, здравствуй, Колупаев. Вот нежданная встреча. Что с Фёдором?

   — Приказал долго жить, — хриплым, сдавленным голосом не сразу ответил Тимофей.

   — Как это случилось?

   — Нашёлся среди нас иуда. Прельстился на строгановские серебреники. Выдал Федьку. Мы в глухой заимке отсиживались. Федька и ещё двое наших в баньке парились. Третий на страже стоял у входа. Зазевался или замечтался и не заметил, как вооружённые люди подкрались. Стражника сняли и всех, кто был в баньке, взяли, как говорится, голыми руками.

   — Как ты-то уцелел?

   — Ушёл в это время в соседнюю деревеньку к дролечке. Вот и не попался в ловушку.

   — Тебе повезло. Что было с Федькой дальше? Не томи, рассказывай. Или не знаешь?

   — Всё знаю, Корней. В Сольвычегодске у нас свои глаза и уши. Когда вытащили Федьку из баньки распаренного, позволили ему одеться, обуться. Обоих спутников его, однако, прикончили. А самого привезли в город и засадили в темницу.

   — Умеют держать своё слово Строгановы.

   — В темнице запоры крепкие, решётка на оконце надёжная — не выломаешь. Мечется Федька по темнице туда-сюда, сообразил, что не выбраться. Знал ведь, что его ожидает — принародное сечение до смерти. Когда хватали Федьку в бане, обыскали, отобрали складной нож. Фёдор однако хитёр был. Утаил другой нож, спрятанный под подкладкой голеница сапога. Вытащил нож, снял с себя холщовую рубаху, разрезал её на узкие ленты, сплёл крепкую верёвку и закинул её на оконную решётку. Когда пришли за ним утром палачи, Федька Гвоздь висел в петле бездыханный. Не могли возрадоваться Строгановы.

   — Когда это случилось?

   — Через день после вашего отплытия.

   — А что случилось с остальной ватагой?