Семеро святых из деревни Брюхо

РОГОВ. Врешь, Дуся! Здесь судить и миловать не Троица будет, а тройка. В первую голову будет тройка судить дезертира Тимофея Рогова, а уж потом за укрывательство Авдотью Кислову с ее сожительницами, как их там. А что двое красноармейцев через тебя, чудотворицу ослепли, так я в это не верю, и потому за это тебе, Дуся, ничегошеньки не будет. А получишь по справедливому народному закону.

МАРЬЯ. Народный, да? Где народ? Зови народ!

РОГОВ. Мало получила. Народ – это я. Я – народ. А ты – навоз. Сидите и молитесь. (Заталкивает в смежную Дусину комнатку, и впервые закрывается дверь в выгородке или занавеска.) Семенов, ступай на улицу, приведи двух местных, первых, кто под руку попадет.

Семенов уходит.

А ты Тимофей, сядь, отдохни, дух переведи. В сундуке-то не вольный воздух. Мы не изверги какие. Все по-хорошему. Ведь сколько плохого про нас говорят. И все напрасно. А для нас первое дело – справедливость. Революционная справедливость. Чтоб по правде. (Стучит в дверь к Дусе.) Дусь, скажи, хочешь, чтоб по правде все было? (Пение из-за выгородки.) Деревня ваша, между прочим, на плохом счету. Сельсовет не выбрали, мужики – никакой активности. (Тимоше) Или вроде тебя, недомерки.

Входит Семенов, приводит Надю и Голованова. Голованов в глубоком похмелье, руки трясутся, свет не мил. Надя хочет перекреститься на икону, но останавливается, машет рукой.

СЕМЕНОВ. Товарищ Рогов, а баба годится?

РОГОВ. Отчего же не годится. Очень даже годится. Местная?

НАДЯ. Из Салослова я. Здесь замужем.

РОГОВ. Чья?

НАДЯ. Петра Фомича Козелкова.

РОГОВ. А, Петька Хромый. А я Рогов.

НАДЯ. Ой? Самый Рогов?

РОГОВ. Самый и есть. На какую ж такую работу вы направляетесь?

НАДЯ. Да тут бабка одна живет, у нее взять можно...

РОГОВ. А, тебе, значит невмоготу стало?

Голованов мычит, трясется.

НАДЯ. Похмелиться просит.

РОГОВ. Я чтой-то его не знаю. Он-то местный? И вроде знакомый, и вроде нет. А? Учитель! Учитель Голованов! Николай Николаич! Ну и хорош сделался! (Голованов устремляется к бутылке на столе, но Рогов ему не дает.) Ну, Голованов, что ли? (Голованов кивает, мычит, морщится.Рогов наливает стакан и ставит на середину стола, подальше от Голованова.) Хорош, хорош... Сколько лет не виделись! Десять? Восемь?

НАДЯ. Да не мучь человека, дай ты ему.

РОГОВ. А ты добрая.

НАДЯ. Да, я добрая. Попроси – чего хошь дам.

РОГОВ. А чего мне просить, мне все сами несут. На блюде. Как голову Иоанна Крестителя. А не принесут, сам возьму. Мы не просим.

НАДЯ. Ишь, вы какие... (Берет стакан со стола, передает Голованову, тот заглатывает и садится, закрыв глаза.)

РОГОВ. А ты ж говорила, Козелкова жена?

НАДЯ. Захочу – жена, не захочу – нежена. Это как мне угодно будет.

РОГОВ. Значит, себе хозяйка? Самостоятельная?

НАДЯ. Именно что.

РОГОВ. Это хорошо. А как тебя, Надежда, по отчеству?

НАДЯ. Григорьевна.

РОГОВ. Хорошо. Сделаем мы тебя, Надежда Григорьевна, большим человеком, будет тебя народ слушать.

НАДЯ. Да кто меня послушает, смех один будет.

РОГОВ. Все послушают, и смеху никакого не будет.

(Зевает.) Страх будет.

ГОЛОВАНОВ (открывает глаза, как будто отошел от обморока). Еще вот столько, и я... все... Аллее вирд ин орднунг. (Показывает, сколько.)

РОГОВ. Столько? (Наливает.Голованов выпивает, трясет головой.)

ГОЛОВАНОВ. Все. Хорош. Арсений Рогов, помню тебя. Местный фабрикант Талашкин Афанасий Силыч, из Городка, держался передовых взглядов и послал меня в Цюрих, а там два года учили, как преподавать разного рода рукоделие, включая и железное, крестьянским ребятишкам. Ферштеен зи? Вере ихь юнгер... Ентшульдиген битте... Но, вернувшись, стал я заниматься не педагогической деятельностью, а революционной. Ты тогда под стол пешком...А я – организовывал стачку на мануфактурах и арестован был в начале девятьсот шестого года за это самое дело. (Протягивает пустой стакан Рогову.) Еще чуток.

РОГОВ. Так ты меньшевик, что ли?