Семья Буссардель

Обе матери сдались наконец. Малыши Лоры стали упрашивать тетю Теодорину спеть им колыбельную песенку. Она знала много песен на диалекте савояров, и эти песни восхищали детей, тем более что были такие непонятные.

- И не стыдно вам? - сказал дед, явившись в детскую.- В такую минуту просите песни вам петь? Вы, значит, не понимаете, что сейчас творится!

- И очень хорошо, что не понимают, - заметила Теодорина.

Она села у изголовья кровати, на которой положила вместе двух младших ребятишек, и прекрасно поставленным голосом запела:

D'ei-lei Drau,

La campana soum de fau,

Lou clochiers soum de pepier...

- Бессердечные дети! - проворчал Буссардель, думавший только о своих сыновьях, и вышел из комнаты.

Аделина рано легла в приготовленную для нее постель. Она заявила, что ей пришлось встать в тот день до рассвета и отправиться вершить добрые дела, так как она посвящает им каждый вторник; она ездила в швейную мастерскую, которой покровительствует, и теперь просто изнемогает от усталости. Но это святая усталость, на нее и нельзя жаловаться.

Наконец Теодорина проводила свекра и невестку в отведенные для них комнаты. Она сказала, что спит чутким сном и, как только во дворе раздадутся шаги, она подбежит к окну; если придет один из братьев, она тотчас же разбудит родных; своей горничной она приказала лечь в гардеробной, чтобы в любую минуту можно было ее позвать.

Оставшись одна, Теодорина, не раздеваясь, прилегла на постель, но уснуть не могла. Решив, что корсет мешает ей дышать, она велела расшнуровать себя, но легче ей не стало. Может быть, давило под ложечкой после обеда. Она владела своими нервами, но ничего не могла поделать со своим организмом. Приняв две пастилки для пищеварения, она закуталась в халат, села у камина и, поставив ноги на каминную решетку, раскрыла библию. Прекрасно зная, что сосредоточиться мыслями для нее сейчас невозможно, она все же как будто ждала, что это машинальное чтение укрепит ее дух.

Казалось, в Париже все спокойно. В спальне слышалось только гудение топившегося камина и потрескивание дров, и, лишь когда Теодорина в тревоге подходила к окну так близко, что ощущала, какое оно холодное,- лишь тогда до нее доносился смутный шум.

Чтобы убить время, Теодорина со свечой в руке спустилась в нижний этаж и проверила, заперты ли все застекленные двери, выходившие в сад и во двор. Бесшумно шагая в мягких туфлях, она переходила из комнаты в комнату, словно тень-хранительница дома, и с удивлением окидывала взглядом дремавшие гостиные, которые она куда лучше знала в их парадном виде, когда зажженные люстры и канделябры заливали их потоками света. В зале она села на свое обычное место - большой диван, обитый гобеленом из Бове. Никогда еще она так не чувствовала, что она у себя дома, хотя юридически владельцем особняка и земельного участка был ее свекор. Разве не она сохранила, сберегла и украсила старый дом мадемуазель Шевалье? Пусть его теперь называли особняк Вилетта, Теодорина про себя называла его настоящим именем.