Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Аким Филиппович вдруг почувствовал, как подкашиваются его ноги и мелкая дрожь ударила по рукам, а лицо бросило в жар. Это было еще неведомое ему состояние, будто его вели на эшафот. Нервы его напряглись до предела и требовали немедленной разрядки. Он шел неуверенной тяжелой походкой и боялся, что не осилит этого пути - либо упадет, либо разрыдается; цеплялся за колонну крылечка, за дверную раму, и путь от порога до порога расстоянием в каких-нибудь четыре шага был равен стометровой полосе под пулеметным огнем неприятеля. Шедший сзади Емельян видел пунцово-багровую шею Акима Филипповича, розовые пылающие уши, видел, но по молодости своей не понимал состояния этого пожилого, когда-то физически крепкого, а теперь, пожалуй, рыхловатого и просто грузного человека. Он слишком увлекся игрой и своей ролью.

Ивана одолевали сомнения, реплика Жени - "служить у врагов - еще не значит работать на них", - в общем-то, не успокоила его, а, пожалуй, еще больше разжигала воображение и торопила быстрее все выяснить и кончить. Он внимательно наблюдал за поведением отца, за каждым его жестом и словом во время разговора с Емельяном и не мог сделать никаких выводов из этих наблюдений. Отец продолжал для него оставаться загадкой, и главный вопрос о нем по-прежнему был открыт.

Аким Филиппович дошел до стола, как доходят до последней черты, нащупал стол дрожащими руками, прислонился к нему телом, чтобы не упасть, и уже потом обернулся. Нет, он не бросился навстречу сыну, даже слова не вымолвил, только смотрел на них - Ивана и Емельяна, - одетых в форму немецких офицеров, с тихой грустью во влажных усталых глазах, с немым полувопросом, дрожащим под рыжими жесткими усами; смотрел и ждал, захлестнутый крутой волной сложных противоречивых чувств, неясных дум и трудных вопросов.

- А теперь здравствуйте, Аким Филиппович, - первым нарушил напряженную тишину Емельян и протянул руку. Он впервые назвал Титова-старшего по имени и отчеству, а не как прежде - "дядя Аким".

- Здравствуй… Емельян Прокопович, - вполголоса, через силу произнес Аким Филиппович и крепко стиснул своей большой рукой мелкую руку Емельяна. И это пожатие сказало им обоим то, что не могли сказать ни глаза, ни голос. Оба прильнули друг к другу, как родные, как старые верные товарищи, и тогда Аким Филиппович не сдержал слез: блеснули они в глазах скупо, по-мужски, сползли на щеку горячие и обожгли Емельяна.

Ивану стало как-то не по себе, что не он, сын, а его друг первым обнял отца. И тогда он без слов сразу размашисто обнял их обоих - Акима Филипповича и Емельяна - и прильнул своими губами к бритой, пахнущей табаком отцовской щеке. Со слезами волнения и радости наблюдала Женя за тремя мужчинами…

Прежде чем предложить гостям сесть, Аким Филиппович предусмотрительно заметил:

- Как бы, ребятки, мой полицай сюда невзначай не вошел. Не дай бог.

- Там наш товарищ. Не допустит, - успокоил его Емельян.

Аким Филиппович смотрел на Емельяна влажными восхищенными глазами и приговаривал:

- Вот ни в жисть не опознал бы. Ни за что… Больно худой ты, Мелька. Не болен, случайно?

- Здоров как бык, - ответил, смеясь, Емельян. - А худоба, должно быть, наследственная. Мелковата порода наша.

- Ну а теперь садитесь, потолкуем, - предложил Аким Филиппович, вытирая слезы, и сам опустился на табуретку. Бросил короткий взгляд на Женю, сказал: - А ты, дочка, пойди погуляй.

- А я тоже хочу… с вами, - решительно заявила Женя.

Аким Филиппович посмотрел на нее строго, нахмурился, сказал суровым басцом:

- У нас будет свой, мужской, разговор.

Он думал, что уж после этих слов дочь молча повернется и выйдет. Но Женя не сдвинулась с места, точно вросла в пол. Она прямо держала красивую овальную голову, увенчанную крутой волной густых темно-каштановых волос, и от этого подбородок ее казался не в меру длинным и острым. Зеленые глаза потемнели, тонкие дуги бровей изогнулись еще круче, бледнокожее от природы лицо стало еще бледней, лишь маленькие ушки вдруг вспыхнули багрянцем. Все это успел заметить Емельян. Женя показалась ему действительно красивой и сильной. Он обратил внимание на ее руки, сжатые в кулаки. Это были не совсем женские, вернее, не девичьи изнеженные изящные руки. Это были руки бойца и труженика. "Женька - коновод и драчун" - вспомнилась всплывшая из детства фраза.

- Я должна все знать, папа. Я не ребенок, - с прежней непреклонностью сказала Женя, и Емельян снова увидел в ней Женьку сорвиголову из недавнего и почему-то страшно далекого детства. Серая юбка и черная кофточка шли к ее статной стройной фигуре. Отложной стоячий воротник, распахнутый острым клином, обнажал длинную крепкую шею. Емельян любовался Женей, и, конечно, он не хотел, чтобы она уходила, он даже что-то намеревался возразить Акиму Филипповичу, но его опередил Иван, вдруг заявивший решительно, по-хозяйски, в упор глядя на отца похолодевшим взглядом:

- А зачем ей уходить? Не чужая она тут, своя.

- Ну что ж… - вздохнул Аким Филиппович и шлепнул на колени свои красные крупные руки. - Пусть по-вашему. Оно, пожалуй, и лучше. Садись, дочка, коли так.