Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.

Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие силуэты нескольких судов, сказал:

- Вон они, должно быть ваши, возвращаются.

Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.

- Наверно, они, - подтвердила женщина.

- Так что встречайте свежими грибками, - сказал я, - жаренными в сметане. Хороши!

- Чего другого, а этого добра хватает, - согласилась женщина. - И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с грибами да с морошкой живем.

- Любите собирать? - спросил я.

- Здесь-то? Не-е, здесь неинтересно. Кабы лес. А то чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у нас на Псковщине. Пойдешь в лес - благодать одна.

- Значит, не нравится здесь?

Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня, заговорила о другом:

- Докторша у нас жила - вот уж была истинная грибница: страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда… Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых настоящий. Она у нас комнату сымала.

Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро, изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.

- Одинокая, значит, была, - вставил я лениво.

- Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших ухаживало - никакого внимания. На столе у нее карточка стояла паренька одного. Я все смотрела - глазами на вас похож. Только штатский, молоденький.

- А как ее звали? - оживился я.

- Ее-то? Арина Дмитриевна.

- Ирина?! Пряхина?! - Я готов был закричать.

- Нет, не Пряхина. Инофатьева, - спокойно поправила женщина.

- Ну да, конечно, Инофатьева, - вырвалось у меня торопливо-восторженно. - Она что? То есть где она? Здесь, в Оленцах?

- Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк, адмирал.

Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая внимания на мою собеседницу:

- Дмитрий Федорович… так плох…

- При смерти, можно сказать, - подтвердила она и затем спросила как-то очень просто: - А вы, часом, не родственник ихний? Или зять, может?

- Зять?.. Нет, не зять, - машинально обронил я.

- Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже здесь, служил долгое время, потому вы знать должны.

- Да, именно. Я у него служил… - Я взял ее ведро с грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и попросил рассказать об Ирине.

Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:

- А глаза, ей-богу, ваши на той карточке…

Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя рассказывала об Ирине.