Семья и школа

Я окончательно захлебнулся слезами.

Кашкадамов обнял меня за талию.

Я видел, как он, улыбаясь и вопросительно, смотрит на директора.

— А если сделать исключение? Уж очень мальчишке учиться хочется.

— Год потеряет! — плакала матушка,

— Закон Божий знаю! — рыдал я.

Директор уже с отвращением пожал плечами:

— Удивляюсь вам, Алексей Гордеевич! Тут казённое учреждение, и существуют правила! Надо, наконец, внушить им…

Он кивнул на мою матушку так, как на неодушевлённый предмет.

«… Уважение к казённым учреждениям и к правилам…»

А я мочил слезами вицмундир Алексея Гордеевича.

И инспектор, улыбаясь немножко виновато, говорил:

— Изо всего ведь пятёрки!

Директор уж безнадёжно пожал плечами:

— Если вы остаётесь при особом мнении, Алексей Гордеевич, я передам вопрос на разрешение педагогического совета.

И строго сказал моей матушке:

— Можете идти с вашим сыном. Вопрос о принятии или непринятии будет разрешён педагогическим советом.

— Г. директор…

— Я вам говорю, можете идти, сударыня…

Такой презрительный тон только и можно услышать, что в школе по отношению к родителям.

— Г. инспектор скажет вам, когда зайти за решением. Ступайте!

Матушка поклонилась, плача взяла меня, горько рыдающего, за руку, и мы пошли, как двое виноватых и ждущих наказания.

А инспектор Кашкадамов проводил нас до дверей и потихоньку сказал моей матери:

— Не беспокойтесь. Я похлопочу!

Я радостно взглянул на «господина инспектора Кашкадамова».

На меня, улыбаясь, смотрело полное, добродушное, насмешливое лицо.

Он взял меня толстыми пальцами за щеку:

— Будешь, брат, так в гимназии реветь, — в карцер посажу!

«В гимназии», это звучало для меня, как музыка,

— Господин инспектор Кашкадамов, я плакать не буду! — уверял я, заливаясь слезами.

— Год пропадёт! — жаловалась матушка.

— Да ведь правила, сударыня! Ну, да я похлопочу! Вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь.

Через три дня матушка вернулась из гимназии с ликующим лицом:

— Инспектор Кашкадамов велел только, чтоб ты хорошо учился. Пойди сюда, я тебя поцелую, гимназист ты мой.

Я начал ходить на голове. Матушка плакала от радости.

Простите за эту «детскую» историю, где всё так мелко и так ничтожно, но я не умею лучше прославить память старого учителя, который почил теперь от долгого и доброго труда.

Мне врезалась в память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую «карьеру» я помню не более трёх случаев, когда ко мне отнеслись по-человечески. Трудно было бы забыть.

Фигуры этих двух педагогов, — директора и инспектора Кашкадамова, — вставали в моей памяти всякий раз, когда недавно так много говорилось о нашей средней школе.

И я видел их обоих ясно, совершенно ясно, хотя всё это и случилось давно.

Очень давно.

Когда ещё относиться с любовью к ученикам не было предписано циркулярами.

Посетитель

Человек, который зашёл ко мне, был средних лет, прилично одетый, с благообразным и добрым лицом. Но когда он вспоминал, на лице его были муки и боль, словно он до сих пор чувствовал то, что происходило когда-то, давно. Его дёргало.

— Я к вам зашёл по курьёзному делу! — с натянутой улыбкой и, видимо, чувствуя неловкость, начал он. — Очень… очень курьёзно, Был у меня знаете, сослуживец. Лет шестидесяти, Так тот, как бывало напьётся пьян, так начинает плакать, что гимназии не кончил! Вот так и я-с… Я пришёл вам пожаловаться, что меня за невзнос платы за «право учения» исключили.

— Вас?!