Семья и школа

Нет, это слишком страшно.

Вспомните эти сотни процессов между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребёнку всю свою жизнь.

Вдруг они предъявляют иск об истребовании ребёнка.

— Но я ему дала то-то и то-то! — говорит мать.

— Что ж, и я ему дам воспитание, соответствующее моим средствам, — отвечает самка.

Они так поступают из шантажа, просто из злости.

И закон на их стороне. И судьи, скрепя сердце, присуждают ребёнка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся от своего ребёнка.

Закон охраняет их, этих тварей, которые осквернили Церковь и благословенье Бога, которые ходили вокруг аналоя, чтобы на законном основании предаваться любострастью или жить на содержании у мужа.

Вы должны извинить меня, если я говорю с такой горячностью о дурных матерях. Жизнь сделала это. И когда я думаю о дурных матерях, мне кажется, что я мог бы быть и палачом.

Тысячи процессов кончаются в пользу этих тварей и всегда во вред детей. Несчастных, несчастных детей.

Бедный ребёнок, о котором я говорю, был судьбою избавлен от дальнейших мучений и сквозь туманную даль глядевшей на него печальной жизни.

Он умер. За ним не смотрели, он схватил воспаление лёгких и скончался.

Он умер, но остались тысячи и тысячи законных детей, нелюбимых, пасынков, падчериц, которые слышат, как слышал он ежеминутно:

— Хоть бы ты околел!

И которых нельзя взять, которых никто не возьмёт, потому что вечно будет стоять вопрос:

— А придут и отнимут?

Потому что законных детей брать за своих и узаконить без согласия родителей нельзя.

— Узаконение посторонними законных детей, — но это нарушает все юридические нормы и формы! — скажут гг. юристы.

Я думаю, что не жизнь должна идти за юриспруденцией, а юриспруденция идти за жизнью, как наёмница за своей госпожой.

Пусть отыскивают новые нормы и новые формы гг. юристы, которых мы держим для нашего блага, для наших удобств.

Ребёнок — вот первое лицо в обществе. И пусть не будет он в полной кабале у дурных родителей, кто бы ни были эти родители: незаконные или законные, но гнусные.

Это великое дело — дать ребёнку право отыскивать своих родителей.

Но дайте ему, дайте другим, любящим его, за него отыскивать это право: избавиться от гнусных родителей.

Пусть ребёнок не будет собственностью низкой твари, — обзаконила или не обзаконила эта тварь своё „сожительство“.»

Таково полученное мною письмо.

Компетентное мнение

Я получил следующее письмо:

Милостивый государь!

С большим интересом, удовольствием и смехом я читаю жалостные статьи:

— Ах, бедные незаконнорождённые!

Вот уже 36 лет 10 месяцев и 19 дней, как я состою обладателем документа:

— Из московской духовной консистории выдано сие в том, что в метрической книге московской Николаевской, что на Пупышах, церкви, 1865 года, в статье о родившихся № 7 писано: генваря пятого дня у г-жи такой-то незаконно родился сын имярек…

Вот он лежит передо мной, этот документ, пожелтевший, истрёпанный.

Словно стёршиеся кандалы каторжника, словно старая, проклятая тачка приговорённого к прикованию тачечника.

Ну, старый приятель, поговорим!

Ну, мой «позорный столб», у которого я простоял 36 лет 10 месяцев и 19 дней, — вспомним!

Действительно ли ты заставил меня столько страдать?

Клянусь, что на тебя лично мне жаловаться не за что.

В один прекрасный день меня пригласили в полицию.

Господин участковый пристав, полный и важный, сказал мне строго и величественно:

— По метрическому свидетельству жить нельзя. Вы должны приписаться.

Я пошёл в мещанское общество. И провёл вечер не без удовольствия.

Сначала шли дела общественные.

Гг. мещане упрекали друг друга в краже общественных денег.

Потом пошли дела арестантские:

— Принимать или нет обратно в общество того или другого, опороченного по суду?

Одних мещане решали:

— Шут с ними. Принимаем!

Других:

— Пусть идёт на поселение!

Когда «арестантские» дела кончились, началась приёмка лиц, желающих вступить в общество.

Гг, мещане зашумели, загалдели.

С меня требовали:

— Сто рублей за приписку! Меньше ни копейки!

Я стоял на пятнадцати.

— Ну, семьдесят пять! Дай семьдесят пять-то!

Поторговались-поторговались и сошлись на двадцати рублях.

Я стал мещанином города такого-то, легальнейшим существом.

И всё.

И с тех пор я мог спрятать тебя в портфель и хранить только для себя, как приятный сувенир.

Мой старый друг, мой истрёпанный товарищ, — ты был только один раз немножко свиньёй ко мне.

В отношении военной службы.

Ты не давал мне никаких льгот по семейному положению.

— Отбояривайся, как знаешь.

Будь я старшим сыном, будь я единственным сыном «г-жи такой-то», всё равно:

— Иди в солдаты!

Но по твоим протёршимся сгибам пробегает улыбка, мой истрепавшийся друг:

— Зато я не обязываю тебя кормить «г-жу такую-то».

Ты не даёшь мне никаких прав, но ты не налагаешь на меня и никаких обязанностей.

У меня нет, не может быть никаких братьев, сестёр, отцов, матерей, тётушек, бабушек.

Никого!

Я ни к кому не имел права обратиться в трудную минуту

Но и ко мне не смеет явиться никто:

— Я родственник!

— Я родственница!

Я выну тебя, мой пожелтевший документ, мой патент на свободу: