Семья мадам Тюссо

Но человек — не собака. Человеку свойственно распознавать любую зависимость и бороться с ней. Так природой положено, между прочим. Если человек чувствует, что попал в паутину, он не может не шевелить лапками, чтобы из нее выбраться. Ну, хотя бы убежать подальше. Исключить себя из обстоятельств, с орбиты сойти. Самый простой способ и, как ему когда-то казалось, самый верный. Кажется, и дверь за собой закрыл, навсегда из этого дома ушел, и ничего своего здесь не оставил, даже от доли в квартирной собственности отказался, и живешь отдельной самостоятельной жизнью… Ан нет! Вдруг обнаруживаешь, что душа продолжает жить в рабстве. Рабская душа поневоле отчитывается за каждый свой шаг. Никто ее не заставляет, а она все равно отчитывается. Автоматом. Страшная штука, почти неизлечимая. Внутренний душевный отчет — неистребим. И ничего, ничего с этим сделать не можешь, вот что хуже всего! Любой поступок сопровождается этим дурацким вопросом — а что бы на это сказала мама? Как бы посмотрела, как отреагировала? Какое бы решение ни принял — все равно в нем присутствует мама, и такое чувство, будто она принимала это решение за тебя. Внутренний отчет — как въевшаяся в душу ржавчина. Как элемент состава крови. Уходишь от него, ломаешь себя, изо всех сил призываешь чувство собственного достоинства и повышаешь самооценку, но теряешь бдительность в какой-то момент… А внутренний отчет выскакивает из подсознания, как черт из табакерки, он уже тут как тут! А что скажет мама! Ты все неправильно сделал, мама будет недовольна тобой. Делай так, чтобы мама всегда была тобой довольна.

Не задушишь его, не убьешь.

Он специально пытался разобраться в природе таких людей, как мама. И пришел к выводу: ничего с этим поделать нельзя. Они так устроены. Они не могут существовать без подотчетных душенек, они всеми правдами и неправдами должны отправить их на свою орбиту и не отпускать всю жизнь. В этом их задача и смысл всего существования. А если какая-то душенька все же сойдет с орбиты, на этом месте образуется черная дыра — мучительная и никогда не заживающая рана. Да никому это и не удается, по большому счету. Так и вертятся всю жизнь, так и вертятся. Хоть издалека, хоть подсознательным и отвратительным отчетом, но вертятся.

Вон, отец уже довертелся, законченным алкоголиком стал. Понятно, ему труднее всех. Сломанная, забытая душенька. Неприкаянный спутник. Жалко его.

— Юлиан!

Он вздрогнул от резкого окрика из спальни.

— Ты заснул там, на кухне? Можно уже десять раз чай для матери сделать!

— Несу, мам… Я быстро…

Вот и в детстве он всегда именно так вздрагивал — всем телом. И суетился так же, как засуетился сейчас, наливая кипяток в чашку. Еще и обжегся, мимо плеснул.

И рассердился вдруг. Не на себя, на маму. Нет, чего так орать-то под руку! Надо быть скромнее в своих требованиях, учитывать свое новое положение. Разоралась… Он мог бы вообще не приходить, между прочим. Имел право. Жанка, вон, взяла и не бросилась по первому требованию.

Но в следующую секунду гнев прошел, и сам испугался своего порыва. Ох, кто бы поглядел сейчас на него со стороны, послушал бы его мысли.

Ведь стыдно, если со стороны! Стыдно не любить свою мать и рассуждать о ней как о чужом человеке! Она больна, она нуждается в его помощи. Да это бесчеловечно, в конце концов! Чтобы родной сын так думал о матери!

Как хорошо, что люди не умеют читать мысли. Если б умели — не избежать ему изгнания из социума. Камнями бы закидали. А настоящей правды никому не расскажешь, потому что никто ее не примет и не поймет. Кому интересна маленькая частная правда? В социуме один только закон действует — сыновний долг подлежит неукоснительному исполнению. И все. И без комментариев.

Да он и не отказывается от долга. Будет исполнять по мере сил. Но любить… Любить все же увольте. Любить согласно долгу нельзя. Нельзя, не-е-ет…

Он так и зашел в материнскую спальню, держа обеими руками чашку и мотая отрицательно головой.

— Ставь сюда, на тумбочку… Чего ты в пальцах ее держишь, блюдце не мог взять?

— Извини, мам.

— Да что извини. Ты с детства был такой — плохорукий. Как на тебя надеяться-то? А если отец окончательно сопьется? Что я буду делать, а?

— Все будет хорошо, мам. Ты полежишь, отдохнешь… Потом снова встанешь…

— Господи ты боже мой, Юлиан! Ты чем слушаешь, а? Или не слушаешь? Тебе ж русским языком объясняют: не встану я больше. Не встану. Ты можешь это понять? Почему я должна все время пробиваться через твою бестолковщину?

— Мам… Ну если я такой плохой и бестолковый… Чего ты от меня хочешь тогда? Что мне надо сделать, скажи? В чем заключается моя функция в данном обстоятельстве?

— Я не поняла… Это что? Ты мне еще и хамишь? Мне, абсолютно беззащитной в таком положении? Может, размахнешься и ударишь, чтобы я замолчала? Да, меня сейчас можно ударить. Со мной можно сделать все, что угодно. Давай, что же, начинай издеваться над матерью, этим все и кончится, я думаю…