Семья мадам Тюссо

— Стараться можно разными методами, тетя. От ваших методов у них перебор наступил. Вы же наверняка свои методы перевели и во взрослую их жизнь, только эти методы другие формы приняли, а по сути — то же самое, что и в детстве. Да, перебор… Свободного места внутри не осталось, все доверху заполнилось неприятием, понимаете? Причем резко заполнилось, в один момент. Я уверен, они и сами не поняли, как это произошло. Понимаете, о чем я говорю, тетя?

— Нет, я не понимаю, Марк.

— Ну, это как бутылка, которую подставили под тонкую струю воды. Она наполняется, наполняется… Очень долго по времени наполняется. Кажется, что процесс бесконечен, что свободного места еще полно. А потом вода доходит до горлышка и — раз! — не успеешь опомниться, как она уже поверху льется! И это самый короткий, коварный момент наполнения, его трудно контролировать, вы никогда не замечали? Вот и у Жанны с Юлианом так произошло. И сами не заметили, как полилось наружу.

— Да что, что у них полилось, Марк? Я не понимаю твоих аллегорий. Объясни.

— Да нечего и объяснять, и без того все ясно. То и полилось, что втекало долгие годы, что накопилось, что дошло до горлышка. То, что вы сами в них складывали. Ваш контроль, ваша вседозволенность и властность, ваше разочарование от их неудач, ваше самоуправство и раздражение, ваша убийственно насмешливая холодная ирония, в конце концов. И ваше чувство собственности, которое называется «я им всю жизнь отдала», и требование благодарности к себе и любви к себе. Довольно жестокий коктейль получился, термоядерная смесь. Когда-то она должна была зашевелиться и выплеснуться, что ж. Время пришло.

— Ты хочешь сказать, что мои дети злопамятны? Но я же мать. А матери все нужно прощать — автоматически, потому она мать, и этим все сказано! Они же должны понимать, они права не имеют. Это же страшно, что ты сейчас говоришь! Это невозможно!

— Да, я понимаю, что вам страшно и что подобное кажется невозможным. И возмущение ваше вполне искренне — как же так, мол! Я беспомощна и беззащитна на данный момент, и потому меня должны любить и жалеть! Обязаны!

— Да, именно так! Обязаны! Родителей не выбирают, какие есть, такие и есть! Еще ни один родитель не сделал ничего такого, что бы шло во вред своему ребенку! По крайней мере, сознательно. Дети должны это понимать. И долг свой обязаны исполнять, как бы там ни было, хотят или не хотят!

— Да все дело в том, что они хотят! Хотят, но не могут! Да, им стыдно, и от стыда еще хуже становится. Но все равно не могут! Не владеют собой, понимаете? Когда психика переполняется накопленным негативом, человек перестает управлять собой. Это физика с химией, с этим ничего поделать нельзя.

Елена Максимовна приподняла голову, глянула в лицо Марку, прищурив глаза и горделиво поджав губы. По всему было видно, что спокойный, доброжелательный тон Марка ужасно раздражает ее. Но пересилила себя, не выпустила наружу ни одной гневной эмоции, заговорила вполне миролюбиво:

— Ты говоришь сейчас ужасные вещи, Марк… Ужасные! И я бы даже рассердилась на тебя, но не могу себе этого позволить.

— Почему?

— Но как я могу… Ты же не Марк, мой племянник, ты Матвей Горюнов! Известный писатель, непререкаемый для меня авторитет!

— Ну что вы, тетя… — пожал плечами Марк, с удивлением и грустью на нее глядя, — мне бы как раз хотелось, чтобы Матвей Горюнов при нашем разговоре не присутствовал… Но если вам так легче…

— Да, мне так легче! Может, Матвей Горюнов не станет меня уничтожать, но подскажет, как исправить ситуацию? Даст дельный совет?

— Не подскажет и совета не даст, тетя. Потому что ваша ситуация не подлежит исправлению, вот что самое страшное. Если вы даже очень сильно захотите понять свои ошибки и раскаяться, все равно сделать ничего нельзя. Вы, как тот мавр, который сделал свое дело… Я понимаю, что это жестоко, но это правда.

— И что же мне прикажешь в таком случае делать? — спросила Елена Максимовна, упорно сохраняя в голосе иронические нотки.

— Вам это принять надо, — вполне серьезно ответил Марк, будто не замечая ее защитной иронии. — Иначе — никак. Принять и смириться с их ненавистью.

— Но как это возможно — смириться с ненавистью собственных детей? Нет, я не могу.

— Очень жаль, тетя.

— А если ты поговоришь с ними, Марк? Объяснишь им, что так нельзя?

— Да уж… Чужую беду руками разведу. Нет, посредничество в данном случае не имеет смысла.

— Ну что ж, тогда мне самой придется с ними поговорить. И даже прощения просить придется, хотя я не понимаю, за что.

— Они не услышат вашей просьбы о прощении, к сожалению, какая бы она ни была, вполне искренняя или вынужденно горделивая. Они уже сломлены, бесчувственны, глухи и слепы, к сожалению.

— И что же… Мои дети никогда не простят меня?

— Насчет «никогда» — не знаю. Но сейчас их надо оставить в покое, не трогать пока.

— Но… Как же тогда быть? Ты же понимаешь, что это невозможно… Я не могу вставать с постели, им все равно придется помогать мне.

— Да, придется. Через ненависть. А это путь к окончательному самоуничтожению. Вы этого хотите?