Семья Малаволья

И предпочитали уходить в трактир Святоши, где было хорошее вино, горячившее голову, и кум Чингьялента и Рокко Спату старались за десятерых. Теперь, когда снова затянули песенку про налоги, опять, верно, заговорят про налог «на шерсть», как называли налог на убойный скот, и об увеличении пошлины на вино.

— Чорт побери! На этот раз кончится плохо, клянусь мадонной!

Доброе вино побуждало кричать, а крик вызывал жажду, пока еще не повысили пошлину на вино, и пившие поднимали кулаки, засучивали рукава рубашек, и готовы были подраться даже с кружившимися тут мухами.

— Вот это так праздник для Святоши! — говорили некоторые. А сын Совы, у которого не было денег на вино, кричал у дверей снаружи, что пусть его лучше убьют, раз теперь дядюшка Крочифиссо не хочет его брать на работу и за половинную плату из-за его брата Менико, утонувшего с бобами. Ванни Пиццуто также закрыл лавку, потому что никто больше не хотел бриться, и с бритвой в кармане, пожимая плечами, ругался издали и плевался вслед тем, Кто с веслами в руках отправлялся на свою работу.

— Это сволочи, которым и дела нет до родины! — кричал дон Франко, так втягивая из трубки дым, точно хотел ее съесть. — Люди, которые пальцем не пошевелят для своей страны!

— Не обращай на них внимания! — говорил хозяин ’Нтони своему внуку, который хотел разбить весло о голову тому, кто обругал его сволочью: — своей болтовней они не заработают на хлеб и ни одного сольдо долга не снимут у себя с плеч.

Дядюшка Крочифиссо был из тех, что занимаются только своими делами, и, когда ему пускали кровь налогами, из боязни худшего, он в себе самом пережевывал свою злобу, и больше не показывался теперь на площади, и не стоял прислонившись к стене колокольни, а прятался дома, в потемках, и читал «отче наш» и «богородицу», чтобы переварить злость на крикунов; ведь есть же люди, которые хотят зажечь всю страну и отдать ее на разграбление и разорить тех, у кого найдется дома несколько сольди.

— Он прав, — говорили на селе, — потому что загребает сольди лопатой!

— Теперь у него еще и пятьсот лир за бобы, которые ему дал Пьедипапера!

Но Оса, все имущество которой было на виду и которая не боялась, что его у нее украдут, черная как головешка, с растрепанными волосами, размахивала руками и выкрикивала, что дядюшку ее живьем съедали каждые шесть месяцев с поземельным налогом, и она собственными руками готова была выцарапать глаза сборщику, если он вернется к ее дядюшке! Теперь она беспрерывно вертелась то около кумы Грации, то около двоюродной сестры Анны и около Манджакаруббы, то под одним предлогом, то под другим, чтобы проведать, что задумали кум Альфио со Святой Агатой, и готова была уничтожить Святую Агату вместе со всеми Малаволья. Поэтому она говорила, что неправда, будто Пьедипапера купил долг за бобы, потому что у Пьедипапера никогда и не бывало пятисот лир, и что Малаволья попрежнему были под пятой у ее дядюшки Крочифиссо, который мог раздавить их, как муравьев, так он богат, и она напрасно отказала ему из-за прекрасных глаз одного человека, у которого не было ничего, кроме повозки с ослом, между тем как дядюшка Крочифиссо любил ее, как зеницу ока, хотя сейчас и не хотел ей открыть двери из боязни, что к нему в дом ворвутся, чтобы разграбить и сжечь его.

У кого было, что терять, как у хозяина Чиполла и массаро Филиппо, огородника, те засели дома, за всеми запорами, и не показывали и носа, поэтому Брази Чиполла получил от своего отца здоровую оплеуху, когда тот застал его глазеющим из дворовой калитки на площадь, как какой-то дурак. Когда море волнуется, крупные рыбы, даже большие, прячутся глубже под водой и не показываются, и предоставляют синдику, высунув нос, действовать по собственному усмотрению.

— Разве вы не видите, что они обращаются с вами, как с марионеткой? — уперев руки в боки, говорила ему дочь Бетта. — Теперь, когда они поставили вас в такое трудное положение, они отворачиваются от вас и оставляют одного выкарабкиваться из лужи; вот что значит позволять этому скверному путанику дону Сильвестро водить себя за нос!

— Я никому не позволяю водить себя за нос! — вышел из себя Шелковичный Червь. — Синдик — я, а не дон Сильвестро!

Дон же Сильвестро говорил, что синдиком была его собственная дочь Бетта, а мастер Кроче Калла носил штаны только по ошибке. Таким образом бедняга Шелковичный Червь был между ними обоими как между молотком и наковальней. Теперь, когда налетела буря и все оставили его одного справляться с этим бешеным зверем-толпой, он уже и не знал, в какую сторону ему повернуться.

— А вам что за дело? — кричала на него Бетта. — Делайте и вы так, как делают другие, а если они не хотят пошлины на смолу, дон Сильвестро сумеет придумать что-нибудь другое.

Дон Сильвестро, напротив, был более спокоен и продолжал себе расхаживать с дерзким лицом, и Рокко Спату с Чингьялента, завидев его, поторопились вернуться в трактир, чтобы не сделать какой-нибудь глупости, а Ванни Пицутто отпускал отборные ругательства, потрогивая бритву в кармане брюк.