Семья Малаволья

— Разве люди не едят больше анчоусов? — спрашивал их Пьедипапера. Но хозяину ’Нтони и тем, у кого были продажные анчоусы, чтобы устроить сделку, он, напротив, говорил, что из-за холеры люди не хотят портить себе желудок анчоусами, и другие гадости; что предпочитают есть мучное и мясо; поэтому нужно было закрыть глаза и не стоять за ценой. Этого Малаволья не приняли в расчет. Чтобы не пятиться назад, как раки, в то время, как мужчины были в море, Длинная носила по домам приезжих яйца и свежий хлеб и так сколачивала несколько сольдо. Но приходилось очень остерегаться опасных в этом отношении встреч и от незнакомых людей не принимать и понюшки табаку. Итти нужно было по самой середине дороги и подальше от стен, где был риск схватить всякие гадости; нужно было остерегаться садиться на камни или вдоль оград. Возвращаясь однажды из Ачи Кастелло с корзиной в руках, Длинная почувствовала такую усталость, что ноги у нее дрожали и казались налитыми свинцом. Тогда она поддалась соблазну парочку минут отдохнуть на нескольких гладких камнях, положенных в ряд в тени смоковницы у часовенки при въезде в село; и она не заметила и только потом вспомнила, что какой-то неизвестный, тоже казавшийся усталым, бедняга, за несколько минут до нее сидел тут и оставил на камнях капли какой-то гадости, похожей на масло. Словом, заразилась и она; схватила холеру и едва добралась домой, желтая, как воск, приносимый в дар мадонне, и с черными кругами под глазами, так что Мена, остававшаяся дома одна, расплакалась при одном только виде ее, а Лия побежала нарвать святой травы и листьев мальвы. Постилая ей кровать, Мена дрожала, как лист, хотя больная, сидя на стуле, смертельно усталая, с желтым лицом и черными кругами под глазами, и пыталась говорить:

— Это ничего, не пугайтесь; когда я лягу в кровать, все пройдет, — и сама еще старалась помочь, но с каждым мгновением теряла силы и снова садилась.

— Дева святая, — шептала Мена, — дева святая! И мужчины-то все в море!

Лия дала волю слезам.

Когда хозяин ’Нтони с внуками возвращался домой и увидел прикрытую дверь и свет через ставни, он Схватился за волосы. Маруцца уже лежала в кровати, и в этот час и в темноте глаза ее казались пустыми, точно их высосала смерть, а губы были черные, как уголь. В то время после заката солнца по селу не ходили ни врач ни аптекарь, и даже соседки из страха перед холерой запирали двери и все щели заклеивали изображениями святых. Поэтому никто, кроме своих, куме Маруцце помочь не мог, и бедняжки метались по дому, как безумные, видели, как она умирает на этой жалкой кровати, не знали, что делать, и бились головой о стену. Тогда Длинная, понимая, что надежды больше нет, пожелала, чтобы ей положили на грудь маленький кусочек ваты со святым елеем, купленным ею на пасху, и попросила, чтобы свечу оставили гореть, как было, когда умирал хозяин ’Нтони, потому что она хотела всех видеть у своей постели и наглядеться на каждого по очереди своими широко раскрытыми, уже не видевшими глазами. Лия плакала так, что, глядя на нее, разрывалось сердце; и все остальные, бледные, как полотно, смотрели друг на друга, точно ища помощи, и делали страшные усилия, чтобы не разрыдаться у постели умирающей, которая все же отлично замечала это, хотя уже и не видела больше и, умирая, жалела бедняжек, которые остаются такими безутешными. Хриплым голосом она называла по имени каждого, одного за другим, и, точно собираясь передать им сокровище, хотела поднять руку, которой уже не могла больше шевельнуть, чтобы благословить их.

— ’Нтони! — повторяла она голосом, который уже больше не был слышен, — ’Нтони, тебе, как старшему, поручаю этих сироток!

И слыша, как она говорила, все остальные не могли удержаться от слез и рыданий, хотя она была еще жива.

Всю ночь провели так у жалкой кровати, на которой Маруцца уже больше не двигалась, пока свеча не начала мигать и, наконец, тоже угасла, а рассвет вошел в окно бледный, как умершая, лицо которой исхудало и вытянулось, как нож, а губы были черны. Но Мена без конца целовала ее в губы и разговаривала с ней, точно она могла услышать. ’Нтони, рыдая, бил себя в грудь;

— О, мама, зачем вы ушли раньше меня, а я хотел еще вас бросить!

У Алесси так и осталась перед глазами его мама, с этими белыми волосами и этим желтым и заострившимся, как нож, лицом, которое он видел перед собой и тогда, когда и у него самого волосы побелели.

Уже было не рано, когда пришли за Длинной и быстро-быстро унесли ее, и никто не, подумал навестить семью умершей; каждый заботился о своей шкуре, и даже дон Джаммарья остался на пороге, когда кропил святой водой, и подбирал полы своей туники святого Франциска, как настоящий монах-эгоист, каким он и был, по уверению аптекаря. Он, напротив, если бы только ему принесли рецепт врача на какое-нибудь лекарство, открыл бы аптеку и ночью, потому что не боялся холеры; и говорил также, что глупо думать, будто холеру разбрасывают по улицам и у дверей домов.