Семья Малаволья

— Я уж похлопочу о поденной работе для вас и для вашего внука Алесси, не беспокойтесь, — говорил ему Пьедипапера. — Само собою, вам придется пойти на малое. «Сила — от молодого, а от старого — совет». А уж за свое усердие — полагаюсь на ваше доброе сердце.

— «В голодный год поешь и хлеб ячменный», — отвечал хозяин ’Нтони. — «Какая тут уж честь, когда нечего есть»!

— Верно, верно, мы поняли друг друга! — заключил Пьедипапера и, действительно, пошел переговорить с хозяином Чиполла в аптеку, куда дону Сильвестро снова удалось затащить их — его, массаро Филиппо и еще кое-каких тузов, чтобы обсудить общинные дела, потому что, в конце концов, Деньгй-тo ведь у них, и глупо не значить ничего на селе, когда богат и налогов платишь больше других.

— Вы такой богатый человек и могли бы дать кусок хлеба этому бедняку хозяину ’Нтони, — говорил Пьедипапера. — Вам ничего не стоило бы поденно брать его с его внуком Алесси; вы знаете, что в своем деле он ловчее всякого другого, и на малое пойдет, потому что они ведь без куска хлеба. Вы сделаете золотое дельце, послушайте меня, хозяин Фортунато.

Хозяин Фортунато, захваченный врасплох, в такую минуту отказать не мог, но потом было толковано и перетолковано и о цене, и о том, что времена нынче плохие, и что люди сидят без работы, и что хозяин Чиполла просто делал доброе дело, если соглашался взять хозяина ’Нтони.

— Хорошо, я возьму его, если он сам придет и попросит. Можете себе представить, что он дуется на меня с тех пор, как по ветру пошло замужество Мены с моим сыном. А? хорошее бы я сделал дело! А у них еще хватает смелости дуться на меня!

Дон Сильвестро, массаро Филиппо, а также Пьедипапера, все они торопились сказать, что хозяин Фортунато прав. Брази не давал ему больше покоя с тех пор, как парню подали мысль о женитьбе, и бегал за всеми женщинами, как кот в январе, что бедному отцу причиняло постоянную заботу. Теперь тут замешалась еще и Манджакаруббе, забравшая себе в голову женить Брази Чиполла на себе, так как она того стоила: она, по крайней мере, красивая и видная девушка, а не старая и потрепанная, как Оса. Но у Осы был ее участок, а у Манджакаруббе не было ничего, кроме черных кос, — так говорили люди.

Манджакаруббе знала, как ей нужно действовать, чтобы забрать в руки Брази Чиполла теперь, когда из-за холеры отец снова затащил его домой, и он уже не ходил прятаться на скалы, или в винограднике, или у аптекаря и в ризнице. Надев новые сапожки, она быстро, быстро шла мимо него в толпе, возвращавшейся от обедни, и проходя задевала его локтем; или же, сложив руки на животе и повязав волосы шелковым платочком, она поджидала его на пороге и бросала убийственный взгляд, каким похищаются сердца, и, подвязывая под подбородком кончики платка, вертелась, чтобы посмотреть, идет ли он за ней; или, когда он показывался в конце улицы, убегала в дом, пряталась за стоявшим на окне базиликом и тайком пожирала его своими черными глазами. Но если Брази останавливался и дурак-дураком смотрел на нее, она поворачивалась к нему спиной, опускала голову, краснела вся, не поднимала глаз и покусывала кончик передника, так что каждый понял бы, что ее можно съесть запросто, как хлеб. Наконец, так как у Брази нехватало догадки съесть ее запросто, как едят кусок хлеба, ей самой приходилось тянуть его за волосы и говорить ему:

— Послушайте, кум Брази, зачем вы отнимаете у меня покой? Знаю я, что я не для вас! Лучше, чтобы вы не ходили здесь, потому что, чем чаще я вас вижу, тем чаще хочу видеть, и надо мной уже смеются на селе. Цуппида каждый раз бросается к дверям, когда видит, что вы проходите, а потом идет всем рассказывать; лучше бы она смотрела за этой кокеткой — за своей дочкой Барбарой, из-за нее эта улица стала точно площадь, столько она водит за собой народу; а, небось, Цуппида не ходит рассказывать, сколько раз тут проходит дон Микеле, чтобы увидеть у окошка Барбару.

Из-за этой болтовни Брази не уходил больше с улички, с которой его не прогнать бы теперь и палками, и постоянно вертелся там, ничего не делая, задрав кверху нос и раскрыв рот, как Джуфа. Манджакаруббе, со своей стороны, стояла у окна и каждый день меняла шелковые платочки и стеклянные ожерелья, как какая-то королева.

— Она выставляет в окошко все, что у нее есть, — говорила Цуппида, — а этот дурак Брази принимает все за чистую монету и до того одурел, что, придти за ним отец, даже и его не побоялся бы.

— Это рука божия наказывает хозяина Фортунато за гордость, — говорили люди. — Для него в сто раз лучше было бы женить сына на Малаволья, у которой, по крайней мере, было кое-какое приданое, и она не тратила его на платочки и ожерелья.