Семья Малаволья

— О дева Мария! — начала тогда причитать девушка. — О дева Мария!

— Заприте его сегодня на ночь дома, вашего брата, когда он вернется. Только не говорите ему, что я приходил. Скажите ему, что лучше, чтобы он остался дома. Скажите это ему!

— О дева Мария! О дева Мария! — сложив руки, повторяла Лия.

— Сейчас он в трактире, но должен пройти тут. Подождите его у дверей, это будет лучше для него.

Лия тихонько плакала, закрыв лицо руками, чтобы не услышала сестра, а дон Микеле с пистолетом на животе и в брюках, заправленных в сапоги, смотрел, как она плачет.

— У меня нет никого, кто бы сегодня вечером беспокоился обо мне или плакал из-за меня, кума Лия, но и я тоже в опасности, как и ваш брат. Так, если со мной случится какое-нибудь несчастье, вспомните, что я приходил предупредить вас и ради вас рисковал лишиться куска хлеба.

Тогда Лия отняла руки от лица и посмотрела на него полными слез глазами.

— Бог вас наградит, дон Микеле, за вашу доброту!

— Я не ищу награды, кума Лия; я это сделал ради вас и потому, что желаю вам добра.

— Уходите теперь, ведь все спят! Уходите, ради бога, дон Микеле!

Дон Микеле ушел, а она осталась за дверью, читая молитву за брата, и молила бога, чтобы он направил брата этой дорогой.

Но бог не направил его. Все четверо — ’Нтони, Чингьялента, Рокко Спату и сын Совы тихонько пробирались по узкому проулку вдоль стен и, когда они очутились на скалах, они сняли сапоги и, держа их в руках, с некоторым беспокойством стали прислушиваться.

— Ничего не слышно, — сказал Чингьялента.

Дождь продолжал лить, и со стороны скал доносился только рокот моря там, внизу, под ними.

— Тут не увидишь, как тебе и выругаться-то! — сказал Рокко Спату. — Как они рассчитают, чтобы в этой темноте пристать к «Голубиной скале»?

— Все это люди опытные! — ответил Чингьялента. — Они с закрытыми глазами узнают каждую пядь берега.

— Но я ничего не слышу! — заметил ’Нтони.

— Это правда, ничего не слышно, — ответил Чингьялента. — Но им пора бы уж быть там.

— Тогда лучше вернуться домой, — добавил сын Совы.

— Когда ты поел и попил, ты теперь только и думаешь, чтобы вернуться домой; но, если ты не замолчишь, я одним пинком сброшу тебя в море! — сказал Чингьялента.

— По правде говоря, — проворчал Рокко Спату, — мне вовсе не хочется проторчать тут ночь без всякого дела.

— Мы сейчас узнаем, тут они или нет, — и они принялись кричать по-совиному.

— Если стража дона Микеле услышит, — сказал ’Нтони, — они сейчас же прибегут сюда, потому что в такую ночь, как эта, совы не летают.

— Тогда лучше уходить, — захныкал сын Совы, — раз никто не отвечает.

Все четверо посмотрели друг на друга, хотя ничего и не видели, и подумали о том, что говорил ’Нтони хозяина ’Нтони.

— Что нам делать? — снова заговорил сын Совы.

— Спустимся на дорогу, — предложил Чингьялента: — если и там никого нет, значит, они не прибыли.

’Нтони, когда они спускались на дорогу, сказал:

— Пьедипапера способен продать нас всех за стакан вина.

— Теперь, когда перед тобой нет стакана, — сказал ему Чингьялента, — и ты тоже трусишь.

— Идемте, дьяволово отродье! Я вам покажу, трушу ли я!

Медленно-медленно спускаясь по скалам, крепко держась, чтобы не сломать себе шею, Спату заметил вполголоса:

— Сейчас Ванни Пиццуто лежит в своей кровати. А сам ругал Пьедипапера за то, что он получает комиссию, ничего не делая.

— Ну! — заключил Чингьялента, — если вы не хотите рисковать шкурой, вам нужно было оставаться дома и спать.

Никто не сказал больше ни слова, и ’Нтони, протягивая вперед руки, чтобы нащупать, куда ставить ноги, думал, что кум Чингьялента мог бы так не говорить, потому что в эти трудные минуты у каждого проходили перед глазами родной дом, и кровать, и Мена, которая дремала у дверей.

Наконец этот пьяница Рокко Спату сказал:

— Наша шкура не стоит и одного байокко.

— Кто идет? — вдруг услышали они окрик из-за стены, отделявшей дорогу. — Стой! все стой!

— Измена, измена! — принялись они кричать и пустились в бегство по скалам, уже не разбирая больше дороги.

Но ’Нтони, который уже перелез через стену, очутился нос к носу с доном Микеле, в руках у которого был пистолет.

— Клянусь кровью мадонны! — выхватывая нож, закричал Малаволья, — я вам покажу, боюсь ли я пистолета!

Пистолет дона Микеле выстрелил в воздух, но, пораженный в грудь, сам он свалился, как бык. Тогда ’Нтони пустился бежать, прыгая ловчее козы, но стража нагнала его и бросила на землю, между тем как выстрелы сыпались градом.

— Что теперь будет с моей мамой? — плаксиво говорил сын Совы, когда его связывали хуже, чем Христа.

— Не затягивайте так крепко, клянусь кровью мадонны! — ревел ’Нтони, — разве не видите, что шевельнуться не могу!

— Трогайся, трогайся, Малаволья! — отвечали ему. — Твой счет хорош и подведен уж! — и подгоняли его ударами ружей.

Пока его вели в казарму, тоже связанного хуже Христа, и вслед за ним стража несла на плечах дона Микеле, он. искал глазами, где могли быть Чингьялента и Рокко Спату.