Семья Мускат

И тут он пробудился. Ему почудилось, что в лицо словно ветерок подул. Он открыл глаза. Вчерашнего разговора с Адасой он не помнил, но проснулся с тяжелым сердцем. «Может, я переел?» — подумал он. И тут он вспомнил. Как странно. Хотя Адаса уже много лет не жила с ним, как с мужем, его всегда утешала мысль, что их связывают брачные узы. Она жила в его доме, он обеспечивал ее всем необходимым. Он не сомневался: рано или поздно она раскается и к нему вернется. Теперь же все изменилось. «Мы уже и без того муж и жена» — он не мог забыть этих слов. Он сел в кровати и вперился в темноту. Он понимал, что по Божьему закону он должен ее ненавидеть, но по природе своей он не был способен к ненависти. Ему пришло в голову, что его чувство к ней зовется, как пишут в мирских книгах, любовью. Ему захотелось встать, пойти к ней в комнату и умолять ее сжалиться над ним, не позорить свою праведную мать, находящуюся в раю. Он даже встал с постели, подошел к двери, но что-то его остановило.

«Нет, это бессмысленно, — пробормотал он самому себе. — А если б она умерла…» И он услышал, как сам же шепчет заупокойную молитву: «Благословен истинный Судья…»

3

В субботу вечером Аса-Гешл отправился к Аделе. Он уже разговаривал с ней по телефону и запасся игрушками для маленького Додика: оловянным свистком, деревянной саблей, игрушечными солдатиками, плиткой шоколада, пакетом леденцов. Когда он уходил, Дина возилась на кухне — готовила послесубботнюю трапезу. Пахло свеклой, чесноком и лимонной солью. Его мать уже раздела внуков и укладывала их спать. Посреди комнаты, в своем атласном лапсердаке и бархатной шляпе поверх ермолки, стоял Менаше-Довид и пел, переходя временами на речитатив:

Господь сказал Иакову:
Не бойся, слуга Мой, Иаков,
Господь избрал Иакова,
Не бойся, слуга Мой, Иаков,
Господь освободил Иакова,
Не бойся, слуга Мой, Иаков.

Мать спросила Асу-Гешла, постелить ли ему постель, но сказать наверняка, вернется он ночевать или нет, Аса-Гешл не мог. У них с Адасой было назначено полуночное свидание. Возможно, они поедут на поезде в Медзешин, к Клоне. Все зависело от ответа Фишла. Аса-Гешл обещал матери, что отправит ей открытку, если вечером не вернется. Последними репликами они обменивались, когда он уже стоял на пороге.

На Налевки он сел в трамвай. Здесь, в Варшаве, еще чувствовалось, что Шабес подходит к концу. По улицам в бархатных шляпах шли хасиды. Кое-где в окнах мерцали свечи. Сенная была погружена в полумрак — горели лишь несколько газовых рожков. Вдалеке в небо упиралась фабричная труба. По тротуару, ему навстречу, ковыляла старуха с парой мужских сапог в корзине. На последнем этаже кто-то бренчал на пианино. Аса-Гешл замедлил шаг. Как же необъятен мир! Какое многообразие судеб! Взять хотя бы его: идет повидаться с женой, которую никогда не любил, и с сыном, которого ни разу в глаза не видел.

Он вошел в ворота. Ему запомнилось, что дом, где жила Аделе, был красив, однако теперь на стенах потрескалась штукатурка, он как-то весь скособочился. Посреди двора красовался новенький, только что выкрашенный, смазанный дегтем ящик для мусора. Окна отражались в асфальте, точно в темной луже. Он позвонил, послышались шаги. В дверях стояла Аделе. Он с трудом узнал ее: постриглась, платье короткое, на лице толстый слой пудры, брови выщипаны. В ее крутом лбе, костистом носе, остром подбородке ощущалась какая-то агрессивность, про которую он давно забыл. Она подалась вперед, словно собираясь обнять его, но внезапно отступила назад:

— Да, это ты!

Она провела его в комнату, в которой он был много лет назад, когда его мать приехала в Варшаву. Он узнал ковер, письменный стол, диван, даже фотографии на стене.

— Садись. Додика я только что уложила. А то он потом не заснет.

— Да, понимаю.

— Выглядишь ты неважно. Видишь, как я раздалась, — вот что значит есть картошку три раза в день. Мы все распухли от воды.

— У нас там и картошки не было.

— Когда ты приехал? На Шабес?

— В пятницу вечером.

— Почему не позвонил?

— Дина сказала, что на Шабес у вас к телефону не подходят.

— Ложь! Она прекрасно знает, что мама в Швидере. А впрочем, я на такую честь и не рассчитывала. Кто я такая, в конце концов? Мать твоего сына, не более того.

— Я могу его видеть?

— Не сейчас. Он в постели, разговаривает сам с собой. Какой он умный! Задает вопросы, ответить на которые способен только философ. Ну, рассказывай. Ты, я вижу, нисколько не постарел, а вот я вся седая. По правде говоря, не верилось, что ты вернешься.

— Мог и не вернуться.

— Мой отчим хотел, чтобы я объявила себя покинутой женой. Чтобы ходила к раввинам. Как будто в этом дело!.. Его сын — врач, и отчим рассчитывает, что мы с ним поженимся. Давай говорить в открытую. Зачем ты вернулся? К кому? Пять лет — достаточный срок, чтобы сделать выбор.

— Выбор сделан давно. Ничего не изменилось.

Аделе сверкнула своими желтыми глазами: