Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Машина уехала, и я подошла к ступенькам дома двоюродной сестры Джоан, где теперь жила Ширли. Через четыре часа за мной приедет другой автомобиль. Четыре часа, в которые я расскажу своей тетке — однажды назвавшей себя дочерью ткача, — что мы с ней не были ниточками одной и той же ткани, что мы не были родственниками по крови, что ее горячо любимый старший брат не был моим отцом.

Джоан открыла дверь и гостеприимно пригласила меня войти. Я все еще держала в руке старбаксовский стаканчик с остатками купленного в аэропорту кофе. Был ли «Старбакс» достаточно кошерным? Этого я не знала.

— С этим можно? — Я указала на стаканчик.

Даже если бы было нельзя, в неловкое положение она бы меня не поставила.

— Конечно. Мама ждет тебя.

Джоан провела меня в гостиную. Там в углу в рамке висела фотография Иосифа Соловейчика, того же раввина, чей портрет украшал кабинет Лукстайна в школе «Рамаз». Вдоль стен вокруг письменного стола стояли книжные шкафы, заполненные томами на иврите в кожаных переплетах. На нескольких полированных столах — в точности как было у Ширли дома под Бостоном и в квартире моей бабушки в Нью-Йорке — стояли сотни семейных фотографий. Наверное, Джоан их унаследовала на правах старшей дочери. То, что я была частью этой огромной коллекции, одновременно и успокаивало, и сбивало с толку. Я одна была белокожим светловолосым ребенком среди моря темноволосых темноглазых внуков и правнуков — моя непохожесть была явно заметна. Однако у меня никогда не возникало сомнений, что я была частью цепочки, тянувшейся, не прерываясь, далеко назад сквозь поколения. Когда я вошла в гостиную двоюродной сестры Джоан, теперь, зная правду, мне показалось, что звенья той цепочки рассыпались вокруг меня по полу.

Из своей комнаты вышла Ширли, и мы крепко обнялись. На ней были темная юбка и серая шелковая блузка, серебристые волосы убраны назад в низкий узел. Без всяких изысков. Без макияжа. Без цепочки, без серег. Лишь простое обручальное кольцо из золота украшало ее мягкие элегантные руки. Пианистка Джульярдской школы, она запросто садилась за клавиатуру и играла баллады Брамса, хотя ей уже было далеко за восемьдесят.

С каждым годом она становилась меньше. Когда я обняла ее, макушка едва доходила мне до подбородка.

— Дорогая, до того как мы усядемся, давай зай дем ко мне в комнату. Мне нужно тебе кое-что показать.

Вслед за Ширли я прошла в ее спальню. Она сумела забрать самое необходимое из своего семикомнатного дома недалеко от Бостона, сохранив в этой простой, почти монашеской комнате суть своей жизни. Черно-белые портреты ее четверых детей располагались на стене напротив ее маленькой, красиво застеленной кровати. Фото покойного мужа, моего дяди Мо, стояло на книжной полке вместе с фотографиями двух ее братьев, моего папы и дяди Харви. Никого из них не было в живых. Среди своего поколения она была последней. На стопке пьес Шекспира красовалась пара древних пинеток. Все мои книги — пять романов, три книги мемуаров — примостились среди томов иудаики. Мучительно заколотилось сердце от страшной мысли: стала бы она держать на полке мои книги, узнав правду? Имело бы это для нее значение, стала бы она упрекать меня за то, что я не была дочерью ее брата?

На стене возле двери висела ламинированная вырезка из газетной колонки «Ответы читателям» — старая и пожелтевшая. Она казалась неуместной в комнате Ширли среди религиозных предметов, да еще на таком выдающемся месте: выходя из спальни, она, должно быть, видела ее ежедневно.

Вопрос: Вы упомянули стихотворение, которое Джеймс Гарнер читает в рекламе Chevy Tahoe. Это произведение Э. Э. Каммингса? — Фред Гуд, Маунт-Дора, штат Флорида.

Ответ: Стихотворение «Никто не знает, только я» написал копирайтер Патрик О’Лири. Многие читатели хотели познакомиться с его текстом, вот он:

Есть место, куда стремлюсь я в странствиях,
и никто его не знает, только я.
Дороги туда не ведут, и указателей не видно,
и никто его не знает, только я.
Далеко-далеко, где-то там, далече,
на седьмом небе и за семью морями,
И куда бы ты ни шел, там тебе и место.
И никто его не знает, только я.

Пока Ширли копалась в ящиках письменного стола, я изучила этот кусочек рекламного текста, будто оказавшийся здесь по ошибке. Позже я буду обдумывать, что это стихотворение значило для Ширли. Оно висело в стороне и отдельно от ее ежедневных молитв. Оно было ее, и только ее и, казалось, попало в самую сердцевину ее духовной жизни.

— Ведь он был здесь, — сказала она, закрывая один ящик и открывая другой. — Конверт.