Семя скошенных трав

— Ой, Сёма… слишком большие деньги, я понимаю. Ты не подумай, я правда понимаю, не осуждаю. Мне бы попались — я бы тоже армии не отдал, а уж ты-то… Конечно, ты у нас крепких, так сказать, моральных устоев, скрепный, но сотку честный человек не украдёт, даже штуку — ладно, не будет, оставит… Но когда в руки идут миллионы — тут самый честный-расчестный не удержится, и не спорь. Неужели не подобрал бы с земли пару миллионов, если бы валялись?

— Я не лох, — говорю. — Но убей меня Бог, я не понимаю. Ну не понимаю я. Ну назови мне хоть одну причину, из-за которой мне рисковать, красть инопланетян… Ну вот украл — и куда? Это ж чемодан без ручки! Даже если б они вдруг гадили чистым золотом — куда я это дену? Я ж немедленно нарвусь, да так, что тюрьма покажется курортом!

И тут Анискин расцвёл, как майская роза.

— Ну до чего ты правильный мужик, Ильич! — говорит. И по руке меня этак потрепал, начальственная ласка. — Цены тебе нет. Умный, хозяйственный и никогда горячку не порешь. Это конечно, деть тебе некуда, факт. Мигом засыплешься. Тут каналы нужны серьёзные, не твоим чета, тут без связей ничего не сделаешь. Вот я и говорю: возьми меня в долю. Потому что я знаю, куда. И мы вместе поднимем столько бабла, что ты этот засранный коровник забудешь, как страшный сон. Уедешь из этой глухомани, внуки будут учиться в приличных местах, Танюшу оденешь-обуешь: молодая ещё баба, а с тобой тут в кирзачах и ватнике. И дочка с невесткой: думаешь, им тут так уж интересно, а? За гроши пахать, два раза в год ездить в центр прогуляться?

Я башкой помотал.

— Погоди, — говорю, — Пахомыч. Это всё, ясное дело, очень хорошо. Хочешь меня в дело взять на таких условиях — бери, чо! Но хоть застрели, я не воткну: что мне делать-то надо? Ты ж знаешь, что я умею…

Он перебил:

— Во-от! Как раз то, что умеешь. Говядинка у тебя — пальчики оближешь, не отличишь от натуральной. И того… шедмятинку тоже ведь можно распечатать, а?

Я чуть рюмку не выронил. Сделал вид, будто челюсть отвесил до пола, а сам сразу вспомнил, что мне Ленка сказала первой ночью. Про «съесть и биосинтез». Я думал, что напрочь забыл, а, оказывается, помнил в тонких частностях.

Их жрали! Правда! И все знали! Я понял, что мне Анискин предлагал: распечатывать мясо шельм, используя девок как клеточный материал! Он был в курсе! И эта кошмарная жратва стоила дико много.

Непредставимо много.

И именно поэтому военные шмонали лес в пургу. Девки стоили кучу денег. Инопланетяне же, мля… дикую кучу. Миллионы.

— Слушай, — говорю, — я так и не воткну никак. Распечатать стейки из шельм? Кто-то будет это жрать? Прости, Пахомыч, и говорить-то тошно…

Он только ухмыльнулся.

— Брось, — говорит, — Ильич. Дело привычки. Ты мне лучше что скажи: распечатка же — она не идеальная копия?

Я, натурально, полез в обидки:

— Ни хрена ж себе! Плохой был стейк?

— Нет, — говорит. — На вкус вообще не отличишь. Но на глаз, если знать, как точно должен выглядеть филе-шато, отличить можно. И клеточная структура, я так думаю, другая чутка?

Ух ты, думаю, какие ты слова знаешь. Клеточная структура. Обалдеть.

— Не клеточная, — говорю. — Тканевая структура. Беру стволовые клетки наших бурёнок, на первой фазе биосинтеза дифференцируем их до мышечных и жировых, на второй — доращиваем и распечатываем на каркасе. Каркас беру желатиновый, желатин свой… если кто просит подешевле — на заказ на силиконе растим, он вообще копеечный. Конечно, выходит довольно условно, если на микроуровне смотреть.

Анискин вздохнул, подбородок почесал.

— Совсем не идеальная копия, значит. Но сойдёт для сельской местности. Наверное, хоть какие-то свойства сохранятся.

Я к этому времени уже начал кое-что понимать, но спросил:

— Какие свойства-то? За вкус я ручаюсь…

Он усмехнулся.

— Вкус — дело десятое. Это мясо — оно лекарство от всех болезней… ладно, почти всех. И для молодости. Понимаешь? Не для той, которая подтяжками-утяжками, пересадками и прочей хирургией добывается — когда человек выглядит мумией раскрашенной. Внутренняя молодость. Всё молодеет: кожа, сердце, печень, кости…

Я вспомнил морды ФЕДовцев с их детской кожицей — и содрогнулся. А Анискин добавил:

— Чем шельмы моложе, тем выше качество. Если взять тех, что сбежали, то порядок цен — сорок штук за сто грамм. А если детёныша — то все сто штук, если не сто пятьдесят.

Мне было худо. Я молчал.

— Они беременные сбежали, — добил Анискин. — Их там осеменяют искусственно, потому что детёныши дороже взрослых, а неродившиеся вообще нереально дорогие, говорят. Из них гонят натуральный эликсир бессмертия, если не врут. По миллиону за грамм. Ты в башку-то вмести.

— Я таким не занимаюсь, — сказал я. — Ты мне дай шельм десять штук — и то я не буду. Не мой масштаб, когда крутятся такие деньжищи. Это ж голимый криминал! Шельмы-то — чьи? Военных, нет? Тут, небось, до самого верха всё схвачено… узнают — бошки нам поотрывают на хрен и скажут, что так и было. Не просто криминал — криминалище с самого верха.

Анискин замотал головой раздражённо: