Семя скошенных трав

— Ну да, ещё бы! Контузия, депрессия, целый букет психических расстройств — ты просто бесценный кадр, что бы мы без тебя делали! Вдобавок это, значит, ты тот самый пилот, который на Океане-2 единственный выжил после первого удара шедми? Знаменитость, однако… И после такого вот тебя потянуло обратно? Чуден свет…

— Ну не лезь, — говорю, — ко мне в душу, контактёр, а?! Мне очень надо на Океан-2. Меня до полётов пока не допускают, но я могу что-нибудь другое. Твой шеф сказал, на погрузчике надо работать, помочь с детьми на станции — так хрен ли для погрузчика здоровая голова? Чем я там поврежу?

Алесь на меня посмотрел — в землю закопал и надпись написал:

— Повредить — просто элементарно. А вот исправить потом может оказаться невозможно. Их мало. И мы ни одним из них рисковать не можем. А что у тебя на уме, я не понимаю. Может, ты мстить решил. За павших товарищей — или как это называется.

А у меня в горле сразу ком, руки сами собой сжались в кулаки. После контузии и впрямь трудновато себя в руках держать, сука! Но я тут же понял: вот разорусь сейчас — и мне скажут, чтобы я валил закатывать истерики в другом месте.

И мне останется только пойти в ближайший скверик и повеситься на ближайшей берёзе.

Я вдохнул и сказал:

— Слушай, брат… вот про павших товарищей и про месть — это очень… Ну очень не в тему было. Совсем не правильно. Там же наши были взрослые все, а у шедми — бельки… Душа болит у меня. Если думаешь, что напортачу — поручи любую работу. Чип слежения поставь… не знаю… обыщи, убедись, что при мне взрывчатки нет! А насчёт товарищей… тамбовский волк нам всем товарищ, если положа руку на сердце.

Кажется, правильно сказал — у него выражение лица сильно изменилось. Он даже вроде усмехнулся слегка:

— Нам платить особо нечем, ты в курсе?

— Корми иногда, — говорю. — Я не за деньгами. Просто — душа болит.

Я бы ему всё рассказал, но с языка не шло. Такое чувство, будто знаешь ужасную тайну. Никто даже не приказывал её хранить, клятв не брал — но всё равно… Потому что последнее дело — когда перестаёшь верить своим, всем своим. И своих у тебя как будто больше и нет.

Я ведь почему сунулся к Майорову… у меня такое чувство было, что и у него своих нет. Алесь — он молодой, он, может, действует по инструкции, а Майоров будто сходу понял.

В общем, они решили. И у меня от сердца отлегло немножко.

Народу, добровольцев, чтоб на Океан-2 лететь, было не слишком много. Некоторые пришли в отель, некоторые — сразу в космопорт, и многих Алесь завернул сразу. В космопорте на нас все глазели, и к Алесю подошли две девушки, совсем молоденькие, сказали, что они — учительницы, и что им жалко бельков. Их просто развернули, моментом. Ещё цеплялись какие-то панки, насчёт которых Алесь, кажется, сомневался и даже отправил их в офис КомКона. На сладкое докопались несколько упёртых из Объединённой Православной Церкви, которые просто за горло Алеся взяли. Там одна тётка особенно на него насела, что у них есть разрешение от патриарха и чуть не от президента — и что-то о морали, общей для всей Вселенной, о воспитании в христианском духе, ещё какую-то дичь несла, очень знакомую мне дичь — даже спине становилось холодно… Алесь отпирался, огрызался, но она говорила и говорила, хватала его за локоть и заглядывала в глаза — а потом шедми подошёл. Остановился в шаге и стал на неё смотреть.

А она так заткнулась, будто это он её за горло схватил.

Шедми даже не шевелился, и морда у него была каменная. Просто стоял, скрестив руки на груди, и внимательно смотрел на неё. Он был одет в комконовскую форму без знаков различия, грива в три хвоста завязана, в общем — он был настолько человекообразный, насколько вообще можно переодеть шедми в человека. Но тётка на него уставилась, на его руки с перепонками между пальцами, на лицо, на крохотного бурого крабика, вросшего в кожу между его бровей… и поняла, кажется.

Что это ей не воскресная школа.

Всего-то дела — что увидели живого шедми. Но этим самым активистам сразу перехотелось лететь. Одно дело — рассуждать на Земле об обращении в христианство инопланетных дикарей, а другое — в глаза шедми заглянуть. Не для слабонервных, мягко говоря.

Тётка что-то ещё вякнула, мол, ей благословение нужно чьё-то — и они все ушли.

А Алесь разулыбался и обнял шедми за плечо — я это первый раз в жизни увидел, как человек до ксеноса дотрагивается вот так… по-братски, что ли.

Алесь сказал:

— Молодчина, Бэрей! Только их нам не хватало — они ведь понятия не имеют, куда суются.

Шедми ухмыльнулся. Клыки ему мешали, но было видно по глазам, что это не оскал, а ухмылка. И сказал по-русски:

— Ты горячий, Алэсь, а тут и бэз того жарко, — но не отстранился.