Семя скошенных трав

— Они в любом случае не смогут, — пожал плечами Алесь. — Они уничтожили носители информации, кроме тех, что поддерживают системы жизнеобеспечения, ещё до того, как связались с вами в первый раз. Они же знают, с кем имеют дело.

Офицер смерил его взглядом, который явно переводился в очень нецензурные слова, резко отвернулся и отошёл.

Только после этого нам позволили стыковку со станцией.

Там я, конечно, была совсем бесполезна, если смотреть на меня как на рабочую силу. Я не умею управлять экзоскелетом — да и вообще ничего толком не умею в космосе. Меня отодвинули и забыли. Я могла только смотреть и слушать… и было на что, на самом деле.

Я видела много разных вещей, которых была видеть не должна. Я могла бы…

Но на самом деле уже не могла бы. Всё, что происходило с нами с того момента, как «Астра» покинула Землю, слишком основательно меня изменило.

Я, например, видела, что Юлька и шедми со шрамом на лице прятали в капсулу, где лежал тяжелораненый солдат-шедми, несколько непонятных штуковин — я не я буду, если не копии с информационной директории. Эти носители выглядели так странно, что их можно было запросто перепутать с обычным медицинским оборудованием — и я понимала, что военным они так и скажут. Что это запчасти для медсканера какого-нибудь — и фигу подкопаешься, если не ксенолог.

Потом они перенесли эту капсулу на «Астру», и вид у них был абсолютно невозмутимый.

Я видела, как Бердин разговаривал с ребёнком-шедми. В тот момент я поняла, что он — законченный маньяк: земные мужики и со своими-то детьми редко разговаривают… так. Он что-то делал со своим экзоскелетом, подтягивал что-то, продувал сжатым воздухом — а рядом крутилась девочка-шедми и мешала. Поминутно спрашивала, что он делает, зачем он это делает — ну как все дети пытаются обратить на себя внимание и достают взрослых вопросами. А Бердин отвечал… как дочке. Я видела: он здорово напрягается, чтобы ответить понятно. И что он спешит и нервничает — но он ни разу её не прервал. И не заикался.

А я думала: как же всё это умещается в одном человеке? Не понимала.

Ещё я видела, как они носят эти капсулы. Носят, носят, носят… Я смотрела на них и видела тех… двести лет назад… которые за станками по четырнадцать, по шестнадцать часов… Ко мне подошла та Аня, которая как хомячок, велела идти за ней — и я пришла на камбуз «Астры». Там мы заваривали кофе и капали в чашки стимулятор, а потом я разносила этот кофе тем, кто таскал капсулы на борт. Потом надо было сделать какую-нибудь еду, которую удобно жевать на ходу, и носить уже её. Скоро я так забегалась, что от усталости с ног валилась, но все работали тяжелее, чем я, и наши женщины в том числе — и мне было стыдно сказать, что надо отдохнуть.

Было невыносимо смотреть, как они гладят стекло криокапсул. И на тех, внутри…

За пару суток я записала видео, которое нельзя было никому показывать. Или надо было очень здорово резать, а потом уже показывать. Потому что никакой редактор ВИД-ФЕДа этого бы не пропустил. Ни за что.

Они спали по очереди. По нескольку часов. И снова работали. Я ещё никогда не видала, чтобы кто-нибудь так вкалывал.

И когда вдруг кончились капсулы, все будто даже удивились. Что, всё? Точно — всё?

Я подумала, что уж сейчас-то мы, наконец, отдохнём — за время прыжка. Но наши никак не могли собраться на борту, не было даже Юльки — и я пошла поискать его по станции, которая выглядела теперь не раздолбанной, а просто мёртвой.

Только кое-где горели синие аварийные лампы. Было очень страшно, если честно. Идти было страшно.

За поворотами коридоров, в которых убивали, в которых умирали, — и кое-где ещё оставались брызги и лужи бледно-голубой запёкшейся крови, — мне мерещились мёртвые шедми и мёртвые наши: тихие, ожидающие непонятно чего мертвецы. И было так холодно… духу придавало только то, что Юлька здесь.

Чтобы его найти, я запустила коммуникатор на поиск, в режиме «неожиданное свидание». Кто бы мог подумать, что не в Москве буду Юльку искать вот так… через функцию «близкие друзья на связи»…

А они все оказались в пустом криогенном отсеке. Без капсул он выглядел дико громадным, гулким, как ангар для какой-то огромной техники.

Они стояли рядом с моргом станции: Юлька, Алесь и Антэ, тот шедми, который лихо говорил по-русски. Их освещал синий свет. Из холодильника были выдвинуты носилки с трупом шедми; меня передёрнуло.

Алесь говорил:

— Да не терзай ты себя. Ты ведь им уже ничем не поможешь. Просто — оставь. Пойдём, там дети ждут, надо лететь.

Антэ смотрел не на него, а на труп. И сказал глухо:

— Уходите.

— Да пойми ты, — сказал Алесь, — ведь все системы отключат, станцию законсервируют. Ты просто умрёшь здесь, когда отрубится подача воздуха. Ради чего?

— Это — тупость, — всё так же глухо и не глядя, сказал Антэ. — Мои тупость и упрямство. И суеверие, наверное. Очень хочу, чтобы он ушёл в Океан. Очень. А если это нельзя — тогда мы вместе останемся тут. Мы с ним — и сестрёнка Иити. Это же никому не повредит, так?

Алесь взял его за рукав — и Антэ поднял глаза.