Семя скошенных трав

Когда мне стало совсем плохо — даже зубы лязгали — я выбралась из своего спальника и залезла в спальник к Юльке. Он зевнул, как кот, был тёплый спросонья, пробормотал: «Что тебе не спится, Верка…» — и сгрёб меня в охапку, не просыпаясь до конца. И мне стало легче.

Через пять минут я перестала трястись. А потом уснула — сама не понимаю как.

* * *

На следующий день всё стало ещё немножко легче, сгладилось. Юлька спросил, почему я к нему влезла и будила его среди ночи — а я соврала, что замёрзла. Посвящать его во все эти ночные приключения не хотелось — и, вообще-то, было уже не очень понятно, что именно сказать. Что Бердин рассказывал шедми о каких-то мёртвых детях? Очень неконкретно, на самом деле.

Но за завтраком шедми на меня пристально посмотрел. И мне захотелось тут же исчезнуть здесь и появиться в Москве. И потом я пыталась себя убедить, что он меня не видел, ничего не знает — но вспомнила, что они все чуют мои духи.

Я же тут только одна надушена, все остальные уже пропахли рыбой.

Вдруг он меня учуял.

Но он посмотрел и отвернулся, стал обсуждать с комконовцами те базы на Океане-2, которые наши им отдали. И я подумала, что у меня уже паранойя на нервной почве.

Ничего плохого не случилось. Мы долетели спокойно — неудобно, но спокойно. По-моему, к тому времени, как мы вышли из «прыжка», от меня уже разило, как от дохлой селёдки — но принять душ было невозможно, а духи мне Юлька запретил, сказал, что применять против побеждённых в войне химическое оружие — негуманно. Я даже рассердилась — вечно у него глупые шуточки, но он сказал:

— Верка-Верка, здесь не светская тусовка. Здесь — так будет лучше, и со мной — так будет лучше, ты просто поверь. И успокойся.

И я махнула на всё рукой. Стала писать все разговоры. Вообще-то разговаривали об интересных вещах; я уже немного отвыкла от того, что все кругом разговаривают не о салонных пустяках, а об интересных вещах. Быстро втянулась.

И в какой-то момент вдруг обнаружила себя берущей интервью у девушки-шедми!

Я у неё спросила, что такое «обменный белёк». От шедми эти слова периодически слышишь.

А она сказала:

— Вот я, например, обменный белёк. Меня зовут Гэмли Суа ыки Шерайа — или «через Шерайа», как вы, люди, говорите. Это значит, что родилась я на Шэрайа, в бухте Гальки. Там огромный пляж, один из самых больших на Северо-Западном Архипелаге. Там всегда рождается очень много малышей — и Шэрайа отправляет их соседям, по нашему древнему обычаю. Меня отправили на остров Суа, это крохотный островок, детский пляж там только один и не особенно большой — и там я выросла.

— Зачем? — удивилась я.

— В старину считалось, что так устанавливаются нерушимые кровные узы между островами-побратимами, — сказала Гэмли. — Наши предки верили, что душа рода вселяется в белька, когда он начинает линять, а кровь рода при нём с момента зачатия. Вот и получалось, что обменыш по духу родня приёмным братьям-сёстрам, а по крови — родня матери и отцу. Своего рода двойное родство: ни духовную, ни кровную родню обменыш не может обидеть. Так иногда прекращались долгие войны.

— Но вы до сих пор это практикуете? — спросила я. — И ты росла без матери?

— Да, — Гэмли свела кончики пальцев, я уже знала, что это жест согласия. — Сейчас — особенно практикуем. Бывает, что привозим обменышей издалека. Понимаешь, население острова — всегда очень небольшая группа. Родственные связи ограничены. Теперь-то мы знаем, что «гнев Хэталь», выражающийся в аномалиях и болезнях, которые порой поражали целые популяции островитян — это мутации, поддерживаемые близкородственными союзами. Но и предки это интуитивно чуяли. Потому, во избежание, смешивали кровь с обитателями соседних островов… — и рассмеялась, коротко и глуховато. — Чтобы не гневить богиню замкнутостью.

— Но расти без родителей… — мне это было тяжело понять.

Гэмли очень забавно фыркнула, как котёнок:

— А чем так важно расти именно рядом с родителями? Я потом познакомилась с мамой, к тому времени мы обе уже перешли Межу. Она очень славная… была… — Гэмли, видимо, вспомнила и на её лицо нашла тень. Буквально: оно потемнело.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала я, чувствуя, как горят уши. Я вдруг поняла, почему Юлька то и дело говорил, что ему стыдно. И мне вдруг стало стыдно до нестерпимости.