Семья Тибо.Том 1

— Отец и обо мне рассказывал: «Мой старший рано или поздно станет профессором Медицинского факультета.» И о Мадемуазель рассказывал, и о слугах. Фобуа всех нас, оказывается, отлично знает. И о Жиз тоже. Кстати, тоже весьма любопытная подробность: оказывается, Отец очень часто говорил о Жиз. (У Фобуа была дочка, ровесница Жиз, насколько я понял из его слов, она умерла.) Он говорил Отцу: «Моя делает то-то и то-то». А Отец отвечал: «А моя — то-то и то-то». Ну, что скажешь? Фобуа напомнил мне множество наших ребяческих шалостей, передавал наши детские словечки, — всё это он узнал от Отца, сам-то я о них забыл. Кто бы мог подумать, что в те времена Отец замечал все наши ребяческие проказы? Так вот, Фобуа сказал мне буквально следующее: «Очень ваш папочка жалел, что у него не было дочки». Зато часто говаривал: «Теперь, господин Фобуа, когда у нас живёт эта малютка, у меня словно бы родная дочка появилась». Цитирую дословно. Поверь, я сам ужасно удивился. Такая чувствительность, пусть, в сущности, угрюмая, возможно, даже робкая, вымученная, и никто об этом даже не подозревал!

Не подняв головы, не промолвив ни слова, Жак продолжал шагать из угла в угол. Хотя, казалось, он не глядит в сторону Антуана, он замечал каждое его движение. Взволнован он не был, скорее был до глубины души потрясён самыми бурными и противоречивыми ощущениями. А главное, — именно главное, — ему было мучительно чувствовать, что прошлое силком ли, добровольно ли, врывается в его жизнь.

Молчание Жака обескуражило Антуана, невозможно завязать хотя бы пустяковый разговор. Он тоже следил за Жаком краем глаза, стараясь уловить хоть какое-то отражение мысли на этом лице, выражавшем лишь угрюмую решимость равнодушия. И всё-таки Антуан не мог сердиться на брата. Он с любовью вглядывался в пусть застывшее, безразличное, пусть отворачивающееся лицо, но ведь это лицо найденного Жака. Никогда в жизни ни одно человеческое лицо не было ему так дорого. И снова волна нежности притекла к его сердцу, хотя он не посмел выдать себя ни словом, ни жестом.

Тем временем между братьями, как по уговору, вновь воцарилось молчание — победительное, гнетущее. Слышно было лишь журчание капель в водосточной трубе, негромкое жужжание огня да порою скрип под ногой Жака квадратиков паркета.

Вдруг Жак подошёл к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним взглядом брату и надменно пробормотал:

— Ты судишь меня слишком сурово. Мне это всё равно. Но я этого не заслуживаю.

— Конечно, нет, — поспешил подтвердить Антуан.

— Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, — продолжал Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь стиснутые зубы: — Здесь я был полностью счастлив.

Антуан нагнулся:

— Правда?

— Полностью.

В паузах между этими фразами братья пристально смотрели друг на друга, серьёзно и с любопытством, с какой-то прямодушной мечтательной сдержанностью.

— Я тебе верю, — ответил Антуан. — Впрочем, твой отъезд… И всё же столько в нём есть ещё того, что я с трудом себе объясняю. Ox! — воскликнул он, спохватившись, — не затем же я приехал сюда, чтобы хоть в чём-то тебя, малыш, упрекать.

Тут только Жак заметил, что брат улыбается. В его памяти остался иной образ Антуана — подобранного, энергичного до резкости, — и улыбка эта была для него волнующим открытием. Испугался ли он, что вдруг расчувствуется? Сжав кулаки, он потряс руками:

— Замолчи, Антуан, довольно об этом! — И добавил, словно желая смягчить свои слова: — Сейчас не надо. — Выражение муки прошло по его чертам, он отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал: — Тебе не понять!

Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать.

Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном.

— Не куришь? — спросил он. — А я вот не прочь выкурить сигарету, разрешаешь? — Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив, надо силою сердечной непринуждённости постепенно одолеть эту дикость.

Он затянулся раз, другой, подошёл к окну. Все старинные кровли Лозанны клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок. Небосвод вдали был замкнут цепью гор, тёмных на светлом фоне. На вершинах белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без просветов, а вдоль склонов светлые потёки снежных пластов цеплялись за свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки.

К нему подошёл Жак.

— Это Дан-Дош, — пояснил он, указывая в сторону гор.

Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а противоположный под сеткой дождя казался призрачным утёсом.

— Твоё хвалёное озеро нынче всё в пене, как разгулявшееся море, — заметил Антуан.