Семья Тибо, том 1

Жака пригласили выпить пива в кафе "Прогресс". Он уже бывал в этих местах, где обычно собирались, и всегда встречал там друзей. Было известно, что он приехал из Швейцарии с поручением. К нему относились с почтительным вниманием; старались осведомлять его обо всем, чтобы облегчить ему задачу; однако, несмотря на доверие и товарищеское отношение к нему, многие из этих активных работников партии, вышедшие из рабочего класса, считали Жака "интеллигентом" и "сочувствующим", который, по существу, не был "своим".

В "Прогрессе" они расположились на антресолях в довольно обширном зале с низким потолком, куда управляющий кафе, член партии, пускал только постоянных посетителей. В этот вечер здесь собралось человек двадцать различного возраста; они сидели за неопрятными мраморными столиками в атмосфере, насыщенной табачным дымом и кисловатым запахом пива. Обсуждалась статья Жореса, появившаяся утром, о роли Интернационала в случае войны.

Здесь присутствовали Кадье, Марк Левуар, Стефани, Берте и Рабб. Они окружали бородатого великана, белокурого и краснощекого немца — социалиста Тацлера, которого Жак встречал в Берлине. Тацлер утверждал, что эта статья будет перепечатана и прокомментирована всей германской прессой. По его мнению, речь, произнесенная недавно Жоресом в палате, чтобы оправдать отказ французских социалистов голосовать за кредиты на поездку президента в Россию, речь, в которой Жорес заявил, что Франция не позволит "вовлечь себя в авантюру", получила широкую огласку по ту сторону Рейна.

— Во Франции тоже, — сказал Рабб, бывший типографский рабочий, бородатый, с причудливо-шишковатым черепом. — Именно эта речь побудила Сенскую федерацию[244] голосовать за предложение о всеобщей забастовке в случае угрозы войны.

— А как ваши немецкие рабочие? — спросил Кадье. — Будут ли они готовы, достаточно ли они дисциплинированны, чтобы провести забастовку без рассуждений, если ваша социал-демократическая партия в принципе на нее согласится… и отдаст распоряжение осуществить ее при угрозе мобилизации?

— Могу задать тебе тот же самый вопрос, — возразил Тацлер, смеясь своим искренним, простодушным смехом. — Будет ли рабочий класс у вас, во Франции, достаточно дисциплинирован, чтобы в день мобилизации…

— Я думаю, что это будет в значительной мере зависеть от поведения немецкого пролетариата, — заметил Жак.

— А я отвечу: да! Без малейшего сомнения, — оборвал его Кадье.

— Неизвестно! — сказал Рабб. — Я склонен скорее сказать: нет!

Кадье пожал плечами.

(Это был длинный, худой, нескладный малый. Его можно было встретить повсюду — в секциях, в комитетах, на Бирже труда, во Всеобщей конфедерации труда, в редакциях, в приемных министерств, — всегда на бегу, всегда спешащий, неуловимый. Обычно с ним сталкивались где-нибудь в дверях, и, когда его начинали искать, он уже исчезал; он был из тех людей, которых узнают в лицо всегда слишком поздно, когда они уже прошли мимо.)

— Да, нет… — заметил Тацлер, смеясь во весь рот. — Вот так же и у нас — gerade so![245] А знаете что? — внезапно заявил он, делая страшные глаза. — В Германии очень обеспокоены тем, что ваш Пуанкаре посетил царя.

— Черт возьми! — буркнул Рабб. — Это был действительно не совсем удачный момент. Мы как будто хотели показать всему миру, что официально поощряем панславизм!

Жак заметил:

— Это в особенности бросается в глаза, когда читаешь наши газеты: вызывающий тон, каким 80 французской прессе комментируется эта поездка, поистине невыносим!

— А знаете что? — продолжал Тацлер. — Ведь именно присутствие Вивиани[246], министра иностранных дел, заставляет думать, что в Петербурге происходит дипломатический сговор против германизма… У нас прекрасно известно, что Россия заставила Францию издать закон о трехлетнем сроке военной службы. С какой целью? Панславизм все больше и больше угрожает Германии и Австрии!

— А между тем дела в России обстоят неважно, — сказал Миланов, который только что вошел и сел рядом с Жаком. — Здешние газеты почти ничего об этом не пишут. А вот Праздновский, только что приехавший оттуда, привез интересные сведения. На Путиловском заводе началась забастовка и оттуда быстро распространяется по стране. Третьего дня, в пятницу, было уже около шестидесяти пяти тысяч забастовщиков в одном только Петербурге! Шли уличные бои! Полиция стреляла, и было много убитых. Даже женщин и девушек!

Фигурка Женни в синем костюме мелькнула перед мысленным взором Жака и снова исчезла. Чтобы сказать что-нибудь и отогнать волнующий образ, он спросил у русского:

— Разве Праздновский здесь?

— Ну да, он приехал сегодня утром. Уже целый час сидит, запершись с патроном… Я его жду… Хочешь подождать со мной?

— Нет, — ответил Жак. И снова его охватил приступ болезненной, лихорадочной тревоги. Сидеть здесь неподвижно, в этой насквозь прокуренной комнате, пережевывая все одни и те же вопросы, стало ему вдруг невыносимо. Уже поздно. Мне пора уходить.