Семья Тибо, том 2

Когда после пламенных заключительных слов он наконец сошел с трибуны, с искаженным лицом, весь в поту, содрогаясь от священного исступления, зал стоя приветствовал его. Рукоплескания и топот сливались в оглушительный шум, который перекатывался из конца в конец цирка, словно раскаты грома в горном ущелье. Люди неистово махали шляпами, носовыми платками, газетами, палками. Будто грозовой ветер пробегал по колосящемуся полю. В моменты подобного пароксизма Жоресу достаточно было бы крикнуть, сделать одно лишь движение рукою – и вся эта толпа, выставив лбы, фанатично бросилась бы вслед за ним на штурм любой Бастилии.

Шум понемногу упорядочился, подчиняясь некоему ритму. Чтобы разрешить волнение, тисками сжимавшее грудь, стоявшее комом в горле, люди снова запели:

Вставай, проклятьем заклейменный…

И снаружи тысячи демонстрантов, которые не смогли проникнуть в зал и, несмотря на полицейские заслоны, заполнили все прилегающие улицы, подхватили припев "Интернационала":

Вставай, проклятьем заклейменный!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это есть наш последний

И решительный бой!..

LIII. Среда 29 июля. – Вечерняя антивоенная демонстрация в Брюсселе

Зал понемногу пустел. Жак, которого людской поток приподнимал и раскачивал из стороны в сторону, защищал, как мог, маленького Ванхеде, – тот цеплялся за него, словно утопающий, – и старался не терять из виду группу в нескольких метрах от себя, состоявшую из Мейнестреля, Митгерга, Ричардли, Сафрио, Желявского, Патерсона и Альфреды. Но как до них добраться? Толкая перед собою альбиноса и пользуясь малейшим движением толпы, которое могло приблизить его к друзьям, Жак мало-помалу сумел преодолеть небольшое пространство, отделявшее его от них. Только тогда перестал он противиться течению, и оно увлекло его к выходу вместе с другими.

К пению "Интернационала", которое звучало то громко, как фанфара, то приглушенно, примешивались пронзительные крики: "Долой войну!", "Да здравствует социальная революция!", "Да здравствует мир!".

– Пойдем, девочка, ты затеряешься в толпе, – сказал Мейнестрель.

Но Альфреда не слышала его. Она уцепилась за руку Патерсона и во что бы то ни стало хотела видеть, что происходит впереди.

– Подожди, дорогая, – шепнул англичанин. Он прочно переплел пальцы и, нагнувшись, предложил молодой женщине ступить в это своего рода стремя, куда она и вложила свою ногу.

– Гоп!

Он выпрямился одним резким движением и поднял ее над головами окружающих. Она смеялась. Чтобы сохранить равновесие, она всем телом прижималась к груди Патерсона. Ее большие кукольные глаза, широко раскрытые, горели в этот вечер каким-то диким огнем.

– Я ничего не вижу, – произнесла она расслабленным, словно пьяным голосом. – Ничего… только целый лес знамен!

Она не торопилась спрыгнуть обратно. Англичанин, которому край ее юбки закрывал глаза, спотыкаясь, продолжал идти вперед.

Сами не зная как, они наконец выбрались наружу.

На улице давка была еще больше, чем в зале, и стоял такой сильный и непрерывный шум голосов, что он уже почти не замечался. После нескольких минут топтания на месте эта человеческая масса, казалось, нашла себе определенное направление, дрогнула и, переливаясь через полицейские кордоны, вбирая в себя на ходу любопытных, сбившихся на тротуарах, медленно потекла во мраке ночи.

– Куда они нас ведут? – спросил Жак.

– Zusammen marschieren, Camm'rad[29], – крикнул Митгерг; его рыхлое лицо распухло и покраснело, будто он только что вылез из кипятка.

– Я думаю, демонстрация движется к министерствам, – объяснил Ричардли.

– Keinen Krieg! Friede! Friede![30] – вопил Митгерг.

А Желявский взывал певучим гортанным голосом:

– Долой войну!.. Мир! Мир![31]

– Где же Фреда? – пробормотал Мейнестрель.

Жак повернулся и стал глазами искать молодую женщину. За ним шел Ричардли, высоко подняв голову, со своей неизменной улыбкой на губах, слишком дерзкой улыбкой. Затем Ванхеде между Митгергом и Желявским: альбинос взял товарищей под руки, и они, казалось, несли его. Он не кричал, не пел: полузакрыв глаза, он поднял к небу свое прозрачнее лицо с выражением страдальческим и восторженным. Еще дальше шли Альфреда и Патерсон. Жак различал только их лица, но они были так близко друг от друга, что тела их казались слитыми.

– Где же она? – повторил Пилот с тревогой в голосе. Он был как слепой, потерявший собаку-поводыря.