Семья Тибо, том 2

Стояла теплая летняя ночь, глубокая и темная. Свет в витринах магазинов был потушен. Из всех окон, многие из которых были освещены, склонились вниз темные силуэты. На скрещениях магистралей выстроились на рельсах целые вереницы трамваев, пустых и неосвещенных. Сонмы пешеходов прибывали из боковых улиц и непрестанно увеличивали движущийся людской поток. Демонстранты состояли по большей части из рабочих городов и предместий. И отовсюду – из Антверпена, Гента, Льежа, Намюра, из всех шахтерских центров прибыли активисты, чтобы присоединиться к брюссельским социалистам и иностранным делегациям, – в этот вечер Брюссель, казалось, стал всеевропейской столицей борцов за мир.

"Значит, дело сделано! – сказал себе Жак. – Мир спасен! Никакая сила на земле не способна прорвать такую плотину! Если эта толпа захочет – войне не бывать!"

Не в силах будучи справиться с положением, полиция удовольствовалась тем, что в четыре ряда оцепила королевский дворец, парк и здания министерств, и мимо этого кордона, не останавливаясь, прошли головные ряды демонстрантов, чтобы достичь Королевской площади и спуститься к центру города.

Перед немыми и величавыми дворцами тысячи ртов в едином порыве проскандировали на ходу: "Да здравствует социальная революция!", "Долой войну!".

Впереди в сосредоточенном молчании гордо шествовали группы демонстрантов, окружая свои знамена. Остальные шли без всякого порядка, подобные тягучей и шумной толпе народных праздников, и женщины цеплялись за руки мужей, а ребятишки, взгромоздившись на плечи отцов, широко раскрывали восхищенные глаза. У всех было сознание, что они представляют собой часть великой армии пролетариата. С напряженными лицами и неподвижным взглядом шли они вперед, почти не переговариваясь друг с другом, когда приходилось задерживаться, продолжали маршировать на месте, размеренно отбивая такт нотами. Обнаженные лбы блестели при свете электрических фонарей. На всех лицах, опьяненных верой и словно окаменевших в порыве единой воли, можно было прочесть уверенность, что сегодня вечером трудная партия, которую играли против буржуазных правительств, выиграна. А над всем этим бушующим приливом катилась могучая мелодия "Интернационала", который неумолчно, во весь голос, пела толпа, и казалось, его чеканный ритм вторил биенью всех этих сердец.

Несколько раз у Жака возникало впечатление, что Мейнестрель пытается приблизиться к нему, словно хочет что-то сказать. Но каждый раз этому мешала толкотня или внезапно возросший шум.

– Вот оно наконец, массовое действие! – крикнул ему Жак.

Он силился улыбнуться, пытаясь сохранить остатки хладнокровия, но его взгляд сверкал тем же лихорадочным восторгом, что и глаза окружающих его людей.

Пилот не отвечал. В зрачках его была жесткость, а у рта образовалась горькая складка, которой Жак никак не мог себе объяснить.

Толпа перед ними внезапно дрогнула, и вся процессия качнулась в другую сторону. Головные ряды колонны, видимо, натолкнулись на какое-то препятствие. Когда Жак встал на цыпочки, чтобы уяснить себе причину беспорядка, он услышал над своим ухом голос Пилота: всего несколько слов, брошенных очень быстро, все тем же фальцетом, который всегда вызывал недоумение:

– Послушай, мальчик, мне кажется, что сегодня ночью Фреда не…

Конец фразы наполовину затерялся в шуме толпы. Жак, пораженный, обернулся, ему послышалось: "…не вернется в гостиницу".

Их взгляды встретились. Лицо Пилота было в тени. Его черные, пустые, как у кошки, зрачки горели фосфорическим, животным огнем.

В этот момент волна докатилась до них, толпа колыхнулась и приподняла их над землей.

На перекрестке у Южного бульвара маленькая группа националистов, поспешно собравшаяся вокруг знамени, сделала дерзкую попытку преградить дорогу колонне. Короткая стычка не помешала демонстрантам продолжать свой путь. Но этой остановки, этой встряски оказалось достаточно, чтобы разлучить Жака с Мейнестрелем и остальными друзьями.