Семья в огне

До конца года она жила со мной. У нее случилось еще две передозировки, она постоянно крала у меня деньги и один раз пыталась покончить с собой – после чего наконец согласилась лечь в найденный мною реабилитационный центр под Сиэтлом. Мы полетели туда вместе, и я осталась на несколько дней, а потом вернулась в Нью-Йорк. Восемь месяцев Пенни лежала в центре, а потом еще полтора года жила в доме для бывших наркоманок. К тому времени я приезжала к ней в Сиэтл уже раз десять. Родители отреклись от Пенни, когда узнали про ее сексуальную ориентацию (как и мои – от меня), а случилось это под Рождество после нашего первого года в Нью-Йорке. Конечно, ничего оригинального в том, чтобы одновременно рассказать родителям о своей ориентации, не было. Мы решили сделать это за праздничным ужином, в шесть часов вечера. Мой папа демонстративно вышел из-за стола, а мама стала рыдать в салфетку. Пенни попросили немедленно уехать и не возвращаться, «пока не одумаешься», как выразился ее отец. Вечером она пришла ко мне и ночевала на полу в моей спальне, а утром мы вместе поехали в Нью-Йорк. Мы с мамой со временем помирились, но только после смерти папы, да и то – она попросила никогда не рассказывать ей о моих подружках. А уж о том, чтобы с ними знакомиться (хотя подружка была всего одна), и речи не шло. В конце, перед ее смертью, мы не были врагами, но и родными тоже не были.

Словом, после Рождества мы с Пенни могли рассчитывать только друг на друга. Если не считать гостиницы и ее сотрудников, Пенни была для меня всем, целым миром. В свободные выходные и во время отпуска я садилась на самолет и летела в Сиэтл. Там я и познакомилась с Келли. Она была директором «Холидей-инн» неподалеку от дома для бывших наркоманов, где жила Пенни. Как-то раз я прилетела в Сиэтл из Нью-Йорка, и за стойкой регистрации меня встречала она. Немного не в духе, но деловитая и вежливая. Позже я узнала, что ей пришлось пропустить баскетбольный матч племянника и встать за стойку, потому что один из ее подчиненных внезапно заболел. И вот она, в серых вельветовых брюках и зеленом форменном блейзере, смотрела на меня и едва заметно морщила нос (она всегда так делает, когда сердится). Помню, я долго за ней наблюдала: опустив голову, она вносила мои данные в компьютер и что-то бормотала под нос, а из ее рыжего хвоста выбивалось несколько золотистых спиралей канители. Наконец она подняла голову, и я впервые увидела ее глаза – ярко-зеленые с золотинкой, словно две рождественские елки на веснушчатом лице. Не знаю, как человек вроде меня, одинокий с юности, смог признать любовь в лицо, но я признала. Мгновенно. В Нью-Йорке я успела кое с кем познакомиться, однако женщины в большинстве своем меня пугали. Они были либо чересчур мужиковатые, либо слишком много пили. К тому же в те времена люди еще не были столь демонстративны, и даже если какая-нибудь девушка приходилась мне по душе, я до последнего не знала, какой она ориентации. Напористой я никогда не была; в жизни не начинала первой разговор и не предлагала никому свой телефонный номер. Словом, я просто без конца работала, в свободное время болтала с Пенни по телефону и слушала ее рассказы о встречах общества анонимных наркоманов. Ну и ездила ее навещать. Так я жила года два, вплоть до того вечера в «Холидей-инн». Я увидела эти елочные глаза, и моя жизнь изменилась.