Семя желания

– Послушайте, мистер Несбит, – сказал, отворачиваясь от прутьев, Тристрам. – В последний раз. Пожалуйста. Это будет услугой не только мне, но и всему обществу. Доберитесь до него. Прикончите его. У вас есть его адрес.

– И я вам в последний раз скажу, мистер Фокс. Снова в данном вопросе повторюсь, что в уголовной профессии я ради прибыли, а не ради удовольствия личных вендетт и тому подобного. Сколь бы мне ни хотелось оказать услугу другу, каковым я вас считаю, это идет вразрез с моими принципами.

– Это ваше последнее слово?

– С сожалением должен сказать, что определенно последнее.

– Ну тогда вы, мистер Несбит, распоследняя бесчувственная сволочь.

– Ну же, мистер Фокс, какие неподобающие выражения. Вы – молодой человек, и вам еще идти своей дорогой, поэтому не взыщите на совет старого чудака вроде меня. А именно: не теряйте самообладания. Без самообладания вы ничего не добьетесь. С самообладанием и отрешившись от эмоций, с вашей ученостью вы далеко пойдете. – Он прижал большим пальцем пластилин, крепивший зубы к пластмассовой челюсти, и, явно удовлетворенный результатом, вставил челюсть себе в рот. – Гораздо лучше. Так она еще послужит. Всегда сохраняйте элегантную внешность – таков мой совет начинающим. Таким, как, возможно, вы.

Приблизился звон ключей на кольце. Одетый в выцветший синий мундир надзиратель с рубленым лицом и впалой грудью открыл дверь камеры.

– Вы, – обратился он к мистеру Несбиту, – на выход.

Мистер Несбит со вздохом поднялся с нар.

– Где гребаный завтрак? – рявкнул Тристрам. – Завтрак гребаный опаздывает.

– Завтраки отменили, – отозвался надзиратель. – Начиная с сегодняшнего утра.

– Это нечестно, мать вашу! – крикнул Тристрам. – Это, мать вашу, чудовищно. Я требую встречи с гребаным начальством!

– Я уже вам говорил, – строго ответил надзиратель. – Перестаньте выражаться, а не то вам не поздоровится, помяните мое слово.

– Итак, – сказал, протягивая руку, мистер Несбит, – я с вами прощаюсь, надеясь на возобновление весьма приятного знакомства.

– Только послушайте, как складно он говорит, – встрял надзиратель. – Вам и тем, что вроде вас, неплохо бы взять с него пример, а не браниться почем зря.

И он вывел мистера Несбита, захлопнув за ним дверь и, точно упрекая, лязгнув ключом. Схватив свою железную ложку, Тристрам варварски вырезал на стене грязное ругательство.

Как раз когда он заканчивал косой росчерк последней буквы, со звоном и лязгом вернулся надзиратель.

– Вот вам новый товарищ, – сказал он. – Один из ваших, и совсем не джентльмен, с каким вы раньше сидели. Заходи, – велел он угрюмому субъекту с глазами, запавшими в угольные ямы глазниц, ярко-красным кривым носом и маленьким капризным стюартовским ртом. Свободный серый покаянный балахон очень даже ему шел, наводя на мысль о монашеской рясе.

– Привет, – сказал Тристрам. – Кажется, мы уже встречались.

– Мило, правда? – вставил надзиратель. – Воссоединение старых друзей.

Выйдя из камеры, он запер дверь и сардонически усмехнулся из-за прутьев. Потом зазвякал прочь.

– Мы встречались в «Монтегю», – вспомнил Тристрам. – Полицейские вас тогда чуток побили.

– Встречались? Побили? – неуверенно ответил субъект. – Столько встреч, столько людей, столько гонений и побоев. Как с Господом, так и со мной. – Он обвел темными глазами камеру и кивнул. Потом любезно сообщил: – Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя. Да прилипнет язык мой к небу моему, если не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим превыше веселья моего[12].

– За что вы тут? – спросил Тристрам.

– Поймали меня, когда я служил мессу, – ответил тот. – Пусть меня и лишили сана, но я еще наделен силой. В последнее время появился спрос, растущий спрос. Сегодня собирается довольно большая паства, уж вы поверьте.

– Где?

– Это возвращение в катакомбы, – удовлетворенно ответил расстрига, – в заброшенные подземные туннели. Даже подземные поезда. Богослужение на ходу, как я это называю. Да, страх растет. Голод, этот всадник апокалипсиса, скачет по миру. Господь просит приемлемой жертвы для умиротворения своего гнева. И в своем роде, раз уж вино у нас вне закона, она ему преподносится. Что у нас тут? – Он всмотрелся в граффити Тристрама. – Наскальные надписи, да? Чтобы скоротать время?

Он сильно отличался от того человека, какого Тристрам помнил по краткой потасовке в «Монтегю». Теперь он был безмятежен, говорил размеренно и изучал высеченные Тристрамом непристойности точно неведомый язык.

– Но интересные. Вижу, вы вырезали несколько раз имя своего Творца. Помяните мои слова, все возвращается к Богу. Вы еще увидите, мы все еще увидим.

– Я употребил это слово, – безжалостно возразил Тристрам, – как вызов. Это просто ругательство, не более того.

– Вот именно, – с тихой радостью отозвался расстрига. – Все ругательства в основе своей религиозны. Все они относятся к плодородию, к процессам плодородия или органам деторождения. Бог, как нас учат, есть любовь.