Семья Зитаров. Том 1

Первым поспешил воспользоваться свободой действий долговязый Путраймс, простоватый человечек, забравший в голову цель — научиться играть на мандолине. У него полностью отсутствовал слух, и его нелепые упражнения могли вывести из себя даже глухого. Прежде Джонит запрещал ему тренькать на мандолине в кубрике, и Путраймс по вечерам уходил играть на бак, пока его и оттуда не прогонял кто-либо из матросов. Теперь он набрался храбрости и, свесив с койки ноги, целыми часами без устали терзал струны. Джонит ворочался на койке, словно его кусали тысячи блох, пытался думать о чем-нибудь другом, чтобы не слышать душераздирающие звуки, затыкал уши и испытывал чисто физические страдания.

— Путраймс, может быть, ты прекратишь, наконец, хватит уж… — умолял он.

— Я хочу разучить эту песенку, — невозмутимо отвечал Путраймс, хитро подмигивая товарищам.

— Не забудь, что в кубрике есть люди и кроме тебя, и им тяжело слушать, — продолжал Джонит.

— Кому не нравится, пусть выйдет, я никого не держу… — издевался Путраймс.

— Музыкант из тебя все равно не получится.

— А тебе что за дело? Лежи на койке и чеши бока, если тебе больше нечего делать, а я буду играть.

Джонит закрывал голову подушкой и задыхался физически и морально. Он походил на запертого в клетку льва, которого дразнят всякие болваны, а он не может их растерзать. Он даже не смеет грозно зарычать на них.

Ему приходилось на каждом шагу выслушивать оскорбительные, насмешливые замечания. Увидев, как героически он держится и что его действительно нечего бояться, товарищи превратили травлю Джонита в своего рода спорт. Казалось, что весь экипаж, исключая Зирниса, кое-кого из начальства и старого кочегара Юхансона, поклялся любой ценой спровоцировать Джонита нарушить условия пари. Они задевали самые больные его струнки, дразнили как сердитого чудака, старались использовать его слабости и втянуть в скандал.

Как-то вечером кочегары, возвратившиеся с берега, принесли с собой бутылку виски. Усевшись за стол, они пригласили в компанию Джонита.

— Иди-ка, хлебни глоточек. Это тебе, старина, не повредит.

— Спасибо, мне не хочется.

— Брось ломаться, — произнес Путраймс и, налив стакан, поднес его Джониту, лежавшему на койке. — На-ка, дерни. Сногсшибательная водочка.

— Отстань, я не буду пить.

— Может, тебе молочка принести? — издевался кто-то. — Такой рожок с соской, чтобы маленький Джонит мог сделать ням-ням.

Джонит отвернулся к стене. Он слышал, как товарищи пьют виски, как причмокивают и расхваливают прекрасные качества напитка. Слышал, как они обсуждали достоинства других напитков, вспоминали великолепное пиво, какое они пили в кабачке, и коктейль, поданный им барменом в матросском баре. Они не скупились на краски и рисовали такие соблазнительные картины, что Джонит, мысленно представив их, почувствовал физическую жажду. Что, если потихоньку пробраться на берег и забежать в кабачок? Много бы он не стал пить, всего лишь маленький глоток, только бы промочить горло и хоть немного заглушить дьявольскую жажду, которая огнем жжет глотку… Никто бы ничего не узнал, условия пари не нарушились бы открыто… Нет, нет и еще раз нет, об этом нечего и думать. Он честно заключил пари и честно будет соблюдать его условия. Не столько ради Ингуса, сколько из самолюбия. И если он почувствует, что ему не выдержать, он без обмана, честно капитулирует.

Не надеясь на свою выдержку, Джонит вышел из кубрика, где продолжалась веселая беседа, и направился в кочегарку — опять что-то стирать. В кубрик он вернулся после полуночи, когда все уже спали. На следующее утро его дразнили баптистом, барабанщиком Армии спасения, членом общества Синего Креста ^[65]. Он с натянутой улыбкой отшучивался. В груди его клокотал скрытый вулкан, и глаза по временам загорались недобрым огоньком.

Ингус все время следил за Джонитом. Он видел, как мужественно тот переносит все трудности, как стойко держится в непосильной борьбе. Временами ему даже становилось жаль парня, потом охватывало опасение: что будет, когда эта скованная сила вырвется на свободу?

4

В Саут-Шилдсе Ингус получил письмо от Лилии Кюрзен — второе с момента их расставания. Эти письма каждый раз возвращали Ингуса в далекий, утраченный мир. Он мысленно восстанавливал все пережитое, и всякое, даже незначительное событие прошлого приобретало неизъяснимую, почти осязаемую привлекательность. Он знал, что в те дни он ко всему происходившему относился иначе, но теперь, сквозь призму воспоминаний, он все воспринимал по-другому, его мысли, все существо совсем по-иному реагировало на пережитое.

То, что он нашел в Лилии Кюрзен, он мог найти в бесконечном количестве других женщин. Почему же, после долгих лет разлуки встретив ее, он забыл о существовании других женщин и решил, что только она одна настоящая, единственная, исключительная? Куда девались его смутные страхи? Откуда такая беспечная готовность потерять свободу, преимущества холостяцкой жизни? А вдруг это только результат самовнушения или еще что-нибудь столь же непонятное?