Семиклассницы

Валя Кесарева, делая вид, что помогает учительнице водворить порядок, покрикивала в качестве старосты класса:

— Тише, вы! Замолчите!

— Не твоё дело! — кричали в ответ.

Тридцать девочек, безмолвных и внимательных на уроках Захара Петровича, с непостижимой быстротой превратились в беспечных бездельниц. Дарья Леонидовна в каком-то одеревенении молчала, стараясь унять обиженное подёргивание губ. Вдруг посреди хаоса раздался спасительный голос Жени Спивак:

— Дарья Леонидовна, о чём будем писать?

Учительница увидела большеротую девочку со смешными метёлками чёрных косичек. Девочка доверчиво улыбалась ей с задней парты. Дарья Леонидовна поняла — протянута рука помощи. Ей не давали утонуть.

— Я хочу знать, что вы думаете о дружбе, — сказала она насколько возможно естественно. Как будто пришла побеседовать со старыми знакомыми, привыкшими с полуслова понимать все твои мысли.

Совсем недавно вопрос о дружбе задан был классу Зинаидой Рафаиловной.

Разговор продолжался. Может быть, он подсказан Дарье Леонидовне Белым медведем?

— Как вы дружите? С кем? Почему? Расскажите… А после я вам о себе расскажу. И забудьте, пожалуйста, об отметках. Забудьте! — торопливо добавила Дарья Леонидовна.

— Разрешите тетрадку, — попросила Женя.

Валя Кесарева, сообразив, что сочинение всё равно придётся писать и вдруг Женя напишет скорее, а она, чего доброго, не управится до звонка, поднялась и, громко стуча каблуками, пошла к Дарье Леонидовне за своей тетрадкой.

За ней потянулась Маня Шепелева, привыкшая всегда следовать примеру отличницы Кесаревой.

Скоро тетради с учительского столика были разобраны. Заскрипели перья. По-разному. Неохотно. Послушно. Безразлично. И увлечённо, с волнением.

А что до Наташи, она почти не слыхала происходящего в классе. В парте лежало Фенино письмо.

И Наташа думала, думала и вспоминала, сгорбив, словно старушка, спину.

…Интернат запоздал с выездом. Ребят из Наташиной школы отправляли в эвакуацию только после первых бомбёжек.

Стоял жаркий июль, вечера были до неправдоподобия светлы. Каждый вечер фашистские самолёты налетали на Москву с немецкой пунктуальностью в один и тот же час. Ровно в девять.

Протяжно выла сирена: «Граждане, воздушная тревога!»

Никогда не забудет Наташа первый налёт! Мама вбежала в комнату с белым, как плат, лицом.

— Где твоё пальто? — кричала она. Она металась по комнате, протягивая руки, словно слепая. — Где пальто? Где пальто?!

— Мама! Зачем? На улице жарко, мама! Не надо, — трясясь от волнения, умоляла Наташа.

Страшной силы подземный удар едва не свалил их с ног. Казалось, бомба брошена не сверху, а разорвалась где-то под землёй, всю её колебля; из оконной рамы брызнули осколки стекла, и маленький бюстик Бетховена, стоявший на рояле, качнулся и упал набок.

— Конец, — сказала мама тихим, отчаянным голосом.

Они опоздали в бомбоубежище. Дежурный ПВО не выпустил их из подъезда. Падали зажигалки. На соседней крыше часто и коротко вспыхивали огненные языки зениток. Вспышка. Белый дымок. Вспышка. Дымок…

Откуда-то, из-за домов, вырвался столб дыма и погнал ввысь кипящие чёрные клубы, застилая небо мертвенной пеленой. Пахло гарью и порохом.

…Через несколько дней интернат уезжал.

— Мы увидимся! Увидимся. Я увижу тебя! — в каком-то исступлении твердила мама.

Рядом плакали и так же исступлённо целовали детей другие матери. Отцов среди провожающих почти не было видно.

Воспитатели, едва не падая от усталости, гнали родных из вагона:

— Товарищи родители, уходите! Поезд отправляется.

Завыла сирена. «Граждане, воздушная тревога!»

— Ну, уезжайте! Быстрее, быстрее! Ну, до свидания! — говорила мама. — Благословляю людей, которые тебя без меня приласкают. Есть же хорошие люди! Спасибо вам, хорошие!

Она уж совсем не помнила, что говорила, и лихорадочно гладила Наташины щёки и волосы. Руки у неё были холодны как лёд.

Когда ребят, измученных бомбёжками и долгой дорогой, привезли в Нечаевку, к сельсовету собралась вся деревня. Тогда, в первый день, Наташа познакомилась с Феней.

Серьёзная и деловитая, она не охала, как другие нечаевские девчонки и бабы, а немедля принялась за работу.

Нельзя сказать, что Феня с первой встречи приласкала Наташу. Скорее, наоборот.

— Что сентябрём насупились? — сурово обратилась она к приезжим ребятам, сбившимся вокруг сваленных на лужке у сельсовета вещей, пока воспитатели вели переговоры с начальством. — Стой не стой, а обживаться надо. Айда соломой тюфяки набивать.

Ребята, повесив на плечи подматрасники, поплелись за Феней к скирдам свежеобмолоченной соломы, и там впервые увидала Наташа деревенское небо, такое большое, такое бесстрастно-спокойное, что вдруг разрыдалась навзрыд, вспомнив пыхающие белыми дымками зенитки и словно ослепшее лицо мамы.

— А-а-а! — затянула Тася.

И вмиг, точно их охватило поветрие, в голос заревели все интернатские девочки.

Феня стояла, прижимая охапку соломы к груди, не зная, что делать. Из её голубеньких, как цветочки льна, глаз смотрела жалость.

— Хватит нюни распускать! — грубым голосом крикнул Федя Русанов, врываясь обеими руками в омёт соломы и силясь ухватить побольше охапку.