Семиклассницы

Катя шагнула к окну, где раньше стояла её школьная парта, а теперь, вытянув на табурет забинтованную ногу, сидел на койке бритоголовый, с длинной мальчишеской шеей, худощавый паренёк, серые глаза которого одновременно казались злыми и грустными.

— Вы, Алексей… вам не так уж далеко до выписки, вы согласны повторить кое-что… подзаняться, ведь не во вред же это, ведь верно? — торопилась Катя.

Наташа с удивлением услыхала в её тоне просительность, даже несмелость.

— Может, верно, а может, нет, — равнодушно сказал Алексей, отвернувшись к окну.

— Так я и знала! — жалобно вырвалось у Кати. Сосед Алексея, должно быть выздоравливающий, на тумбочке которого стояла шахматная доска в разгаре сражения чёрных и белых, оторвался от обдумывания партии и сказал небрежно и коротко, как отрубил:

— Изломался ты, парень, тошно глядеть!

В другом конце палаты немолодой рассудительный голос просипел, давясь кашлем:

— Что было, быльём поросло. Дальше жизнь обдумывать надо. Безногий да недоученный, куда подашься?

— Девочки, идите ближе! — почти резко позвала Катя. — Что вы переваливаетесь, как гусыни? — шепнула она с досадой. — Алексей, ваши учителя. Представляю.

Он медленно повернул от окна бритую голову на длинной шее, торчавшей из расстёгнутого ворота, насмешливым взглядом окинул группу школьниц в пионерских галстуках и чёрных передниках, негромко присвистнул:

— Учителя! Учите, мне всё одно.

— То и худо, что всё одно, — опять вмешался сиплый голос. — Незнайка лежит, а знайка и без ноги бежит.

— Ах, и надоели мне агитации ваши! — бормотнул Алексей, ненужно переставляя прислонённый к тумбочке костыль и исподлобья неспокойно взглядывая на Катю.

Она стояла в ногах койки, так крепко ухватившись обеими руками за спинку, что пальцы у неё побелели, и отвечала ему тихим, упрямо-настойчивым взглядом. Наташе показалось, меж ними идёт давний спор. О чём? Она не могла разгадать.

— Товарищ лейтенант, вы пехотинец, или артиллерист, или танкист? — внезапно расхрабрившись, задала вопрос Тася.

— Ишь, они и в военных специальностях разбираются, — криво усмехнулся Алексей.

Он говорил задиристым тоном, каким говорят замкнутые и очень самолюбивые мальчишки, когда хотят скрыть от людей обиду и горе, с которыми не могут и не умеют смириться. Он петушился, а мысль о беде, видно, не выходила у него из головы.

— Расскажите, как вы бывали в боях, — вежливо попросила Маня Шепелева, вскинув послушные глаза на учительницу, чтобы удостовериться, правильно ли они ведут беседу.

Но Дарья Леонидовна как будто совсем позабыла о своих ученицах. Она стояла возле Кати и с тревожной и бережной лаской поглаживала её ледяные пальцы на железной спинке койки. «Ему нелегко, Катя, поймите!»

— Рассказ о боях до внуков отложим, — ответил Мане лейтенант, словно ушатом холодной воды окатывая своих учителей.

Наступило молчание, от которого всем стало неловко и трудно. Труднее всех самому Алексею. Он поправил ногу на табурете и с притворным смешком спросил:

— Чего вы меня боитесь? Ха-ха! Я не кусаюсь.

— Мы не боимся, — ответила Наташа, выступая вперёд. — Мы вас любим, вы боевой командир.

Алексей дрогнул; какое-то недоумение, испуг и растерянность отразились на его обтянутом серой кожей лице, он жадно слушал Наташу.

— Если вы не хотите говорить о себе, мы вам сами о своей жизни расскажем, — смело продолжала она. — Не думайте, что мы только и знаем уроки учить. И другое умеем. Снопы вязать…

— В Парке культуры и отдыха вас жнитву научили?

— Не в парке. Мы два года во время эвакуации в деревне прожили. Я там за лошадьми научилась ходить. Не веришь?

Наташа не заметила, как перешла на «ты» с этим скрытным и колючим парнишкой, в обидчивых глазах которого при упоминании о деревне зажглись огоньки, как присела к нему на койку и, позабыв про «жизненный тонус», который надо поднимать в лейтенанте, рассказывала о том, что самой ей было близко и горячо интересно.

Наташа вспомнила о Королеве, которой таскала в кармане посоленные корочки, ласкала её, смывала с боков ошмётки навоза. Королева была послушной и безобидной кобылой, такой старой, что на бёдрах у неё совсем вылезла шерсть, колени вздулись от ревматизма, а вместо гривы висели седые редкие космы. Жива ли бедная Королева? А конюх, дед Леонтий, обросший, как пень мохом, волосами, кому теперь рассказывает сказки?

Февральские вьюги заметут, завалят снегами Нечаевку, сровняют с полем. Бабуху — только по проруби, синей, как глаз, и угадаешь речушку. Морозными утрами над прорубью клубится белый пар, по краям нарастает толстый лёд, скользкий и гладкий, словно его полировали всю ночь, и слышно, как булькает и тихонько журчит подо льдом запертая вода. Как там зимуют пескарики с серебряными пёрышками, которых интернатские ребята ловили решётами в летних бродах, тёплых, будто парное молоко?

Наташа умолкла, оборвав воспоминания на полуслове. Что-то непонятное творилось с Алексеем. Он схватился за ворот рубахи, как будто она его душила. На опавшем лице резко обозначились углы скул и коричневатые тени подглазий. Он подался к Наташе, задел локтем костыль и уронил.