Семилетняя война

Еропкин был абсолютно прав. Этих трёх упомянутых господ объединяло только презрительно-потребительское отношение к стране, которая имела несчастье терпеть их, и к людям, её населявшим. Во всём остальном они столковаться не могли. Остерман в благодарность, в награду за предательство верховников, получивший место близ новой государыни — в образованном при ней кабинет министров; Миних, во время “Разодрания” кондиций безоговорочно пошедший за Анной и награждённый за это чином генерал-фельдцехмейстера, президентством в Военной коллегии и членством в том же кабинете; несменяемый любимец: герцог Курляндский — Иоганн Эрнест Бирон — вот кто ближе всех стоял у трона и кто не мог поделить никак град милостей, сыпавшихся оттуда. Конечно, Бирон всё время лидировал, но остальные никак с этим смириться не могли. Вскоре после воцарения Анны, зарвавшегося и возомнившего о себе слишком много Миниха отпихнули от царственного корыта и отправили на Украину, и оттуда он выбрался не так скоро, как ему хотелось. Появившись в 1733 году, он, смирившись с доминирующей ролью Бирона, строил матримормальные планы, желая стать родственником великого человека. Миних хотел женить своего сына Эрнеста на сестре жены Бирона фрейлине Трейден, но получил от расстроенного главы семейства даже почти невежливый отказ. Растрёпанные чувства Бирона объяснялись тем, что Анна Ивановна нашла жениха своей племяннице Анне — герцога Бруншвейгского. Бирон же был против этого, так как мечтал видеть мужем Анны Леопольдовны другого. Он считал, что сын его ничуть не хуже какого-то захудалого герцога. Против этого интриговал Остерман, не желая уж очень вопиющего усиления Бирона с перспективой иметь на престоле Бирона-младшего. Миних же был недоволен Остерманом, не без оснований видя в нём одного из главных инициаторов своего нынешнего малороссийского проживания. При подобных интересах и делах ничего удивительного не было в том, что дела государственные находились в таком беспорядке, при котором даже при желании великом в них надо было долго разбираться, дабы поправить хотя бы малую часть, а поскольку никто из властителей желания подобного не испытывал... Иностранные посланники при дворе Анны Ивановны, которым давно уже было бы пора отвыкнуть удивляться, всё равно продолжали поражаться тому, что двор императрицы чрезвычайно пышен и роскошен, и это при полной пустоте в казне и при том, что никто никому не платит. Где-то в это же время любимица французского короля Людовика XVI графиня Дюбарри произнесла бессмертную фразу: “После нас хоть потоп!” Европейское откровение с успехом применялось на русской почве.

   — А слышал я, Пётр Михайлович, что не только в делах вы здесь прозябаете, но и веселитесь вельми. Дворцы изволите строить? Да не просто, а особые... Просветите нас, бедных.

   — Ах, Андрей, не смешно это. Древние фамилии на позор выставлять, глумлению предавать. Вся страна будет изображать маскарадно-шутейное верноподданство на потеху императрице и клевретам её! А мне, думаешь, вместо каменных дворцов приятно ледяные строить?

   — Прости. Я не хотел. Говорят и Артемий Петрович в этом деле?

   — За главного. Вся программа на нём.

   — Кстати, хотел спросить, да всё к слову как-то не было. Сестра-то твоя как?

   — Что сестра... У неё теперь муж есть. И у неё с ним одна судьба...

Произнеся это, Еропкин не знал, что воистину единая судьба не у его сестры с мужем Артемием Волынским, а у него, Петра Михайловича, придворного архитектора императрицы Анны Ивановны да у приятеля его горного инженера Хрущова Андрея Фёдоровича. Что судьба их едина и скоро её общий итог будет подведён рукой палача.

В 1735 году последовало высочайшее прощение чеборчинскому затворнику Александру Ивановичу, опальному Румянцеву. Всё тут смешалось — и сильные заступники, и недостаток государственной мысли и размаха людей, и малость вины, забывшаяся почти за давностию лет, и внешняя покорность, регулярно доносимая по начальству охраной, выражающаяся в новоприобретённой любви к пословице “Плетью обуха не перешибёшь” (всё остальное умерло в душе) — и это смешение, стало причиной того, что Румянцеву вернули чин генерал-поручика и назначили астраханским губернатором.

Астрахани везло на знаменитых людей в начальстве. То царский родственник Артемий Волынский, лихой мздоимец, которого Екатерина I, спасая, перевела в Казань, то опальный Михаил Долгорукий, опальный фельдмаршал, вскоре отставленный от своего поста.

Но на этот раз многие астраханцы так и не узнали, что у них побывала губернатором такая известная персона. Ибо назначенный губернатором Астрахани указом от 28 июля, Румянцев только 20 августа — дороги и расстояния российские! — всенижайше поблагодарил императрицу за милость и честь, а навстречу его благодарности уже неторопливо следовал новый указ от 12 августа о назначении его Казанским губернатором.

Собственно, казанскими делами он занимался опять-таки крайне мало по причине назначения своего и командующим войсками, отправлявшимися против башкир, поднявших восстание в Оренбургском крае.