Семилетняя война

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и с поклоном исчез. Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым, пристально всматривающимся в него.

   — Господин поручик, господин бригадир как-то не очень ясно очертил, как вы слышали, тот круг вопросов, что вы изволили с ним обсуждать и что заставил его столь поспешно ретироваться.

   — Ваше превосходительство, господин бригадир изволил говорить со мной о русской армии, о некоторых баталиях, в коих она участвовала. Но мы сошлись с ним не во всех оценках...

   — В каких же, если, конечно, это не тайна.

   — Никакой тайны, ваше превосходительство. Вы в армии имеете на это право в первую очередь.

   — Это почему же?

   — Как победитель Левальда...

   — Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.

   — Коий ею в бою не управлял...

   — Попрошу вас...

   — Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение, — мнение человека, делом доказывающего, что он имеет на него право, что оно истинно его, а не заёмное, — о некоторых положениях нашего разговора с господином бригадиром.

   — Слушаю вас.

   — Итак, мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии; и мы совершенно не могли прийти с ним к согласию в оценке значимости этих побед...

   — Вы отрицали их значение? Или приумаляли?

   — Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, я же находил в них проявление нашей слабости.

   — Казуистический вывод, достойный древних софистов, — спокойно-добродушно усмехнулся Румянцев, глядя на разгорячённого своими словами поручика как на расшалившегося ребёнка. — И на чём же вы основываете своё столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис...

   — Да, разумеется, я всё понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьёз. Господин бригадир вёл себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.

   — И каким же доводом, — насмешливо бросил генерал, — вы обратили его в столь бесславную ретираду?

   — Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.

   — То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?

   — Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих он всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают — пока — благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.

   — Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?

   — Нет, не надо. Как и не надо мысль мою поворачивать лишь одной стороной. Вот листок, — он взял оказавшийся на повозке кленовый лист, — с одной стороны — темнее, с другой — светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить ещё и прочное владение им воинской наукой — его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, слишком большой кровью.

   — Разумно.

   — Как разумно и то, что кровь эта льётся не токмо из-за солдатской неумелости, но и — даже больше — из-за неумелости их командиров. Наши генералы — я не вас, разумеется, ваше превосходительство, имею в виду...

   — Да уж, конечно...

   — Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть — как древние рыцари — грудь в грудь, силой силу ломать, либо, затвердив два-три образца из прошлых времён, все хотят их в своих войнах применить...

   — Сие справедливо.

   — А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне всё может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей выгоде. Знание, разум, острое чувствование — вот что такое водитель полков. А у нас? Вот вы, ваше сиятельство, ведь у Егерсдорфа поступили так — и победа. А ведь правила-то нарушили!

   — Нарушил. Но ведь, поручик, сии правила европейские. Как же без них-то?

   — А вот так, как вы делали. Я ведь не зову всё иноземное копировать. Я хочу, чтобы свою силу сохранив, мы всё доброе и за морями взяли — ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах — вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. А все их правила, как солдат собственных давить — нам без надобности. У них своё, у нас своё. И если мы начнём у них брать что ни попадя, то мы возьмём себе и их поражения.

   — Значит, брать не будем?

   — Плохого не будем. А хорошее пока не умеем. Или не хотим. Наши генералы ещё пока слабы: ничего не знают, да и солдатам не верят. У Фридриха же его военачальники как волки натасканы — они ещё накажут нас.

   — За что такая пагуба ждёт нас?

   — А за то, что если из своих поражений мы ещё умеем извлекать уроки, то из побед — никогда.

   — Хорошо и сильно сказано. Но, подмечая в своём народе столько дурного, не грозим ли мы ему и себе вместе с ним жалким прозябанием?